Одиннадцать видов одиночества

Седьмой корпус был замкнутым миром. Каждый день здесь имелся выбор между особой добродетелью — оставаться в постели — и особым пороком: будь то игра в кости по ночам, самоволка или контрабанда пива и виски через пожарные двери в туалете. Этот мир был сценой, на которой разыгрывались свои комедии — например, когда Снайдер водяным пистолетом загнал дежурную сестру во флюорографический кабинет или когда бутылка бурбона выскользнула из-под халата Фоули и разбилась прямо у ног доктора Резника — и свои трагедии — когда Джек Фокс сел на кровать и сказал: «Ради бога, откройте окно», закашлялся, чем вызвал страшное кровотечение, и через десять минут умер или когда раз в полгода или чаще человека увозили на операцию под крики «Не дрейфь!» или «Удачи, пацан!», он улыбался и махал остающимся, но больше уже не возвращался. Однако в первую очередь это был мир, охваченный особым видом скуки, мир, в котором все либо сидели, либо лежали среди бумажных платков и плевательниц под неумолкающее дребезжание радио. Именно такой была третья палата в тот предновогодний день — разве что радио заглушал смех Малыша Ковача.

Это был огромный детина лет тридцати, ростом под два метра и с широченными плечами. В тот день он секретничал со своим приятелем Джонсом, который на его фоне смотрелся до смешного маленьким и худосочным. Они шептались и хохотали: Джонс — своим нервным смешком, постоянно почесывая брюхо сквозь пижаму, Малыш — раскатистым ржанием. Вскоре они встали и, не переставая хохотать, подошли к койке Макинтайра в другом конце палаты.

— Эй, Мак, — заговорил Джонс, — у нас с Малышом родилась идея.

Он захихикал:

— Расскажи ему, Малыш.

На их беду, Макинтайр — хрупкий 41-летний человек с саркастической гримасой на морщинистом лице — писал в этот момент важное письмо. Оба приятеля неверно истолковали его поджатые от нетерпения губы как улыбку, и Малыш, ничего не подозревая, начал объяснять свой план:

— Шлушай, Мак, шегодня около двенадшати я тшеликом ражденушь, понимаешь?

Он шепелявил из-за отсутствия всех передних зубов — они сгнили вскоре после того, как он заболел туберкулезом, а заказанные госпиталем вставные челюсти запаздывали.

— Я буду шовершенно голый, на мне будет только это полотентше, видишь? Как подгужник. А теперь шмотри. Это я натшеплю на грудь.

Он размотал полоску широкого бинта длиной один ярд, на которой они с Джонсом несмывающимися чернилами написали крупные цифры «1951».

— Понимаешь? — продолжал он. — Большой жирный младенетш? Беж жубов! А ты, Мак, будешь штарым годом, хорошо? Наденешь вот эту штуку и еще вот эту, будешь отлично шмотретьша.

На втором куске бинта было написано «1950». Еще одним аксессуаром была накладная борода из ваты, которую они нашли в рекреации в коробке из-под перевязочных материалов от Красного Креста, — очевидно, когда-то ее носил Санта-Клаус.

— Нет, спасибо, — ответил Макинтайр. — Поищите кого-нибудь другого, ладно?

— Ну, Мак, гошподи, не откаживайша, — сказал Малыш. — Мы рашмотрели вшех, кто тут ешть, но подходишь только ты, понимаешь? Худой, лышый, шлегка шедой! А шамое главное, что ты, как я, — беж жубов.

Малыш тут же поправился, чтобы никого не обидеть:

— Я хотел шкажать, что у тебя они вынимаютша. Но ты же мог бы их вынуть на пару минут, а пошле вштавить, да?

— Слушай, Ковач, — сказал Макинтайр, ненадолго закрыв глаза. — Я уже сказал — нет. Может, пойдете уже?

Лицо Малыша медленно приняло недовольное выражение и покрылось красными пятнами, как будто ему дали пощечину.

— Ладно, — сказал он, не теряя самообладания, и стал собирать бороду и бинты с кровати Макинтайра. — Черт ш ним.

Он развернулся и широкими шагами пошел к своей койке. Джонс засеменил следом, шлепая тапочками и смущенно улыбаясь.

Макинтайр покачал головой.

— Вот ведь два придурка! — обратился он к Вернону Слоуну, худому и очень больному негру на соседней кровати. — Слышал, что они несли, Вернон?

— В общих чертах, — отозвался Слоун.

Он хотел продолжить, но закашлялся, и его длинная коричневая рука потянулась к плевательнице, а Макинтайр вернулся к письму.

Дойдя до своей кровати, Малыш бросил в шкафчик бороду и бинты и с силой захлопнул дверцу. Джонс скакал вокруг него, приговаривая:

— Ну ладно, Малыш, найдем еще кого-нибудь, подумаешь! Попросим Шульмана или…

— Нет, Шульман шлишком толштый.

— Ну тогда Джонсона или…

— Шлушай, прошто жабудь об этом, ладно? — Малыш взорвался. — Наплюй. Ш меня хватит. Лучше придумай, как еще можно пошмешить ребят на Новый год, и вшо.

Джонс сел на стул у кровати Малыша.

— Вот черт, — сказал он, помолчав. — Но ведь неплохая была идея?

— Да ну! — Малыш презрительно махнул своей тяжелой рукой. — Думаешь, что хоть один из этих придурков ее отшенит? Что хоть одна шволочь в этом ждании шпошобна ее отшенить? Да пошли они вше!