Одиннадцать видов одиночества

Он был Гарольдом до последней минуты, когда после долгих объятий выходил на улицу, на ходу надевая пальто и шляпу. Он оставался Гарольдом и когда шел на автовокзал, и даже еще в больнице, так что окружающие смотрели на него с недоверием и робко приветствовали, когда он, стуча каблуками, вошел в третью палату. Он подошел к кровати и положил на нее несколько свертков (в одном из них был тот самый халат), а потом отправился в уборную переодеваться. Это было началом конца, ибо когда он вышел оттуда в старой выцветшей пижаме и стоптанных тапочках, на его расслабленном лице оставалась лишь тень былой важности, да и та улетучилась через час или два, пока он лежал в кровати и слушал радио. Позже вечером, когда все уходившие вернулись в кровати, он сел и осмотрелся вокруг с прежним глупым лицом. Терпеливо дождавшись полной тишины, он подбросил резиновую уточку к потолку, а потом несколько раз прокрякал ею ритм комической коды под стоны и брань окружающих. Малыш вернулся и был готов вступить в новый год.

С тех пор не прошло и недели, и он все еще мог при желании вернуть себе благородный вид, надев халат, встав в подобающую позу и вспомнив о доме. Конечно, со временем халат помнется, примелькается и лишится своей магии, но пока она действовала.

В другом конце палаты Макинтайр все еще сидел над недописанным письмом.

— Я тебя, Вернон, — обратился он к Слоуну, — всю прошлую неделю жалел из-за того, что ты проторчишь все Рождество на этой помойке, но знаешь что? На самом деле тебе повезло. Жаль, что мне не запретили идти домой.

— Да? А что так? — спросил Слоун.

— Даже не знаю, — проговорил Макинтайр, вытирая ручку бумажным платком. — Не знаю. Наверное, потому, что возвращаться тошно.

Но это была только часть правды. Другая же часть — как и письмо, над которым он мучился уже неделю, — касалась только его одного.

За последний год или два жена Макинтайра стала толстой и рассеянной. Навещая его раз в две недели по воскресеньям, она только и могла говорить, что о фильмах или телепередачах, которые она посмотрела, и почти ничего не рассказывала о детях, а они в больницу не приходили.

— Ты же все равно их на Рождество увидишь, — говорила она. — Будем веселиться. Только ты уверен, отец, что поездка на автобусе тебя не переутомит?

— Нет, конечно, — отвечал он каждый раз. — Я же и в прошлом году приезжал.

Тем не менее он с трудом дышал, вылезая из автобуса со свертками подарков, купленных в больничном буфете. Потом он медленно поднимался к своему дому по заснеженным бруклинским улицам.

Его дочери, восемнадцатилетней Джин, не было дома, когда он пришел.

— Ну да, — объяснила жена, — мне казалось, я тебе говорила, что ее сегодня не будет.

— Не говорила. И куда она ушла?

— В кино со своей подружкой Брендой. Ничего особенного. Я думала, ты не будешь против, отец. Я сама ей предложила. Ее надо отпускать время от времени, а то она какая-то замученная. Нервничает и все такое.

— Из-за чего нервничает?

— Ну как. Во-первых, работа утомительная. То есть ей нравится, но она не привыкла по восемь часов, понимаешь? Со временем все наладится. Давай я тебе кофе сварю, а потом поставим елку. Будет весело.

Поднимаясь на второй этаж, он прошел мимо комнаты дочери — запах косметики, затасканный плюшевый мишка, фотографии музыкантов в рамочках.

— Да, дома весело, — сказал он.

В прошлое Рождество его сын Джозеф был совсем мальчишкой, играл в самолетики, а теперь отрастил волосы дюйма на четыре длиннее, чем нужно, и подолгу зачесывал кверху напомаженные боковые пряди. Еще он много курил, держа сигарету между желтоватыми большим и указательным пальцем и прикрывая тлеющий кончик ладонью. Он говорил, почти не двигая губами, и не смеялся, а только шмыгал носом. Один такой смешок он изобразил, когда они украшали елку и Макинтайр сказал, что, по слухам, ветеранскую пенсию по инвалидности скоро повысят. Может, это ничего и не значило, но Макинтайр воспринял это так, будто он сказал: «Кого ты хочешь обмануть, папа? Мы же знаем, откуда берутся деньги», довольно бесцеремонно намекая на то, что большую часть семейного бюджета составляла не пенсия Макинтайра, а деньги, который давал его шурин. Макинтайр решил обсудить это с женой перед сном, но когда пришло время, ограничился вопросом:

— Он вообще перестал стричься?

— Сейчас все дети так ходят. Зачем ты вечно его критикуешь?

Утром пришла заспанная и всклокоченная Джин в просторном голубом свитере.

— Привет, дорогой, — поздоровалась она и поцеловала его в щеку, так что он вдохнул запах постели и вчерашних духов.

Она не спеша развернула подарки и потом еще долго лежала, закинув одну ногу на подлокотник кресла, а другой болтая в воздухе, и теребила прыщ на подбородке.

Макинтайр не мог отвести от нее глаз. Дело даже не в том, что она стала женщиной — замкнутой женщиной с загадочной улыбкой, перед такими же, как она, он испытывал невыносимую робость и ужасно желал в молодости, — тут было что-то более тревожное.

— На что ты смотришь, папа? — спросила она, одновременно улыбаясь и хмурясь. — Ты на меня глядишь не отрываясь.