Одиннадцать видов одиночества

Он почувствовал, что краснеет:

— Всегда любил смотреть на красивых девушек. Это плохо?

— Нет, конечно. — Она пыталась вырвать отломавшийся кусочек ногтя, щурясь так, что ее длинные ресницы изящным полукругом ложились на щеки. — Ну просто когда на тебя так смотрят, начинаешь нервничать.

— Детка, послушай. — Макинтайр подался вперед, опершись локтями на свои щуплые колени. — Можно, я тебя кое-что спрошу? Что это за история с нервами? Я только и слышу: «Джин очень нервная, Джин нервничает». Пожалуйста, скажи мне, в чем дело, из-за чего ты нервничаешь?

— Да ни из-за чего. Не знаю, папа. Ни из-за чего.

— Я спрашиваю потому, что… — Он пытался говорить мягким низким голосом, как прежде, но выходило лишь скрипучее брюзжание с одышкой. — Я спрашиваю, потому что, если тебя что-то беспокоит, не лучше ли рассказать об этом отцу?

В этот момент кусок ногтя оторвался вместе с кожей. Она взвизгнула от боли, тряся рукой, и засунула палец в рот. Потом она резко вскочила — лицо покраснело, в глазах стояли слезы.

— Папа, оставь меня в покое, ладно? Пожалуйста, отстань от меня!

Она взбежала по лестнице в свою комнату и хлопнула дверью. Макинтайр рванулся было за ней, но вдруг остановился, глядя на то, как жена и сын изучают ковер в противоположных концах комнаты.

— Да что с ней такое? — спросил он. — А? Что, черт возьми, происходит?

Но они молчали, как виноватые дети.

— Ну же! — Он невольно вскидывал голову, с усилием делая каждый вдох. — Черт возьми, скажите наконец!

Всхлипнув, жена плюхнулась на диван и заплакала, зарывшись в подушки.

— Ладно, раз ты сам захотел. Мы изо всех сил старались не портить тебе Рождество, а ты все ходишь, вынюхиваешь и мучаешь нас своими вопросами, ну вот и получай. Она беременна. Уже на четвертом месяце. Доволен? И пожалуйста, не мучай нас.

Макинтайр сел в кресло, заваленное шуршащими обертками от подарков. Его голова все еще задиралась с каждым вдохом.

— Кто он? Кто отец?

— У нее спроси! — ответила жена. — Иди спроси. Но она не скажет. Она никому не говорит. В этом вся проблема. Она даже о ребенке не сказала бы, если бы я сама не узнала. Она собственной матери не говорит, как звали мальчика. Она скорее огорчит мать. И мать, и брата.

Вдруг раздался тот самый сдавленный смешок. Джозеф стоял в углу и с ухмылкой тушил сигарету. Его нижняя губа едва шевельнулась:

— Да она, может, и не знает, как его зовут.

Макинтайр медленно поднялся из вороха шелестящей бумаги, подошел к сыну и отвесил ему тяжелую оплеуху, так что его длинные волосы подпрыгнули и упали на уши, а выражение лица мгновенно выдало маленького напуганного мальчика. Кровь из носа закапала на нейлоновую рубашку, полученную в подарок на Рождество. Макинтайр ударил сына еще раз, и тут завизжала жена.

Несколько часов спустя он уже сидел в седьмом корпусе и не знал, чем заняться. Всю следующую неделю он плохо ел, мало разговаривал, разве что с Верноном Слоуном, и часами сочинял письмо дочери, но и под Новый год оно было не закончено.

Он несколько раз переписывал начало, выбрасывая листы в стоящий у кровати пакет с грязными бумажными платками. В итоге получилось вот что:

Джин, дорогая, пожалуй, я перенервничал, когда был дома, и наломал там дров. Детка, просто дело в том, что я давно не был дома и мне тяжело осознавать, что ты уже взрослая женщина, поэтому я психанул. Вернувшись в больницу, я собрался с мыслями и хочу черкнуть тебе пару строк. Во-первых, старайся не волноваться. Помни, что не ты первая девушка, которая сделала эту ошибку

(с. 2)

и оказалась в такой ситуации. Я знаю, что мама очень расстроена, но ты не отчаивайся из-за этого. Джин, тебе может показаться, что мы с тобой перестали понимать друг друга, но это не так. Помнишь, как я первый раз приехал домой из армии, тебе было 12, и мы гуляли в Проспект-парк и разговаривали? Мне очень не хватает таких вот

(с. 3)

разговоров с тобой. Может, твой старик-отец уже мало на что годится, но кое-что о жизни он знает — и прежде всего одну самую важную вещь, а именно что

Дальше ничего не было.