Одиннадцать видов одиночества

По всему седьмому корпусу ходили мужчины в поисках рукопожатий. Под шум радио они повторяли снова и снова: «Удачи тебе», «И тебе выбраться отсюда в этом году». Тихо стоя возле кровати Малыша Ковача, на которой лежал небрежно брошенный смятый фиолетовый халат, усталый Макинтайр поднимал бокал и улыбался толпе своей беззубой улыбкой, а Малыш что-то кричал ему в ухо, приобняв тяжелой рукой.

Строители

С писателями, пишущими о писателях, легко может случиться ужасный литературный выкидыш; это все знают. Начни рассказ с предложения «Крейг затушил сигарету и кинулся к пишущей машинке», и в США не найдется ни одного редактора, которому захочется прочитать дальнейшее.

В этом смысле будьте спокойны: перед вами самый обыкновенный, совершенно реалистичный рассказ про таксиста, кинозвезду и знаменитого детского психолога — это я обещаю. Но в самом начале вам придется все-таки потерпеть, потому что писатель в этой истории тоже есть. Я не буду называть его Крейгом и могу поручиться, что он не окажется единственным Чутким Человеком среди героев, но к его постоянному присутствию нужно все-таки привыкнуть, и лучше сразу смириться с тем, что вести себя он будет так же неловко и навязчиво, как чаще всего и ведут себя писатели — что в литературе, что в жизни.

Тринадцать лет назад, в 1948 году, мне было 22 года, и я работал литературным редактором в отделе финансовых новостей агентства «Юнайтед пресс». Платили мне 54 доллара в неделю, работа была так себе, но давала мне два преимущества. Во-первых, когда меня спрашивали, чем я занимаюсь, я всегда мог ответить: «Работаю в „Юнайтед пресс“», и это звучало бодро; а во-вторых, каждое утро я с усталым видом подходил к зданию «Дейли ньюс» — в дешевом плаще, который сел после стирки и был мне теперь маловат, и потрепанной коричневой шляпе на голове (тогда я называл бы ее «видавшей виды» — хорошо, что с тех пор я понял, что к словам надо относиться честно. Шляпа была именно потрепанная, потому что в припадках нервозности я то и дело ее трепал, придавая ей все новые и новые формы; никаких таких видов она не видывала). И лишь те нескольких минут, которые я каждый день проходил чуть в горку от выхода из метро к зданию «Дейли ньюс», я был Эрнстом Хемингуэем, который идет на работу в «Канзас-Сити стар».

Хемингуэй же успел побывать на войне и вернуться до того, как ему исполнилось двадцать лет? Я тоже; и пусть никаких ранений и медалей за отвагу в моем случае не было, факт остается фактом. Собирался ли Хемингуэй тратить время на колледж, только откладывая тем самым начало писательской карьеры? Черта с два! Вот и я не хотел. Мог ли Хемингуэй всерьез воспринимать работу в газете? Конечно нет; а значит, и разница между его удачным стартом в «Канзас-Сити стар» и моим прозябанием в финансовом отделе была незначительной. Главное — и Хемингуэй, я уверен, первым бы с этим согласился, — что писатель должен где-то начинать.

«Внутренние корпоративные облигации сегодня хаотично росли при умеренной активности торгов…» Примерно такой прозой я целыми днями заполнял новостную ленту «Юнайтед пресс». Или: «Растущие цены на нефть оживили внебиржевой рынок». Или: «Совет директоров „Тимкин роллер беаринг“ объявил…» — сотни и сотни слов, смысла которых я никогда на самом деле не понимал (что такое, прости господи, «двойной опцион» или «облигация с фондом погашения»? До сих пор не имею об этом ни малейшего понятия), а телетайпы все пыхтели и звякали, с Уолл-стрит поступали все новые и новые биржевые сводки, и все до единого вокруг меня обсуждали бейсбол, пока не наступал тот благословенный момент, когда можно было идти домой.

Мне всегда нравилось думать о том, что Хемингуэй рано женился; тут мы с ним были похожи. Мы с Джоан жили в самом конце Двенадцатой Западной улицы в просторной комнате в три окна на третьем этаже, и если это был не совсем Левый берег, то уж точно не по нашей вине. Каждый вечер после ужина Джоан мыла посуду, и в комнате воцарялась уважительная, почти благоговейная тишина; это означало, что мне пора удаляться за стоявшую в углу складную ширму, где у меня был стол с лампой и портативной пишущей машинкой. Естественно, что именно там, под белесым взглядом настольной лампы, и без того натянутое сравнение с Хемингуэем давалось особенно тяжело. Потому что ничего похожего на «У нас в Мичигане», «Трехдневную непогоду» или «Убийц» из моей пишущей машинки не выходило; довольно часто оттуда вообще ничего не выходило, и даже когда получалось что-нибудь, про что Джоан говорила: «Чудесно!», в глубине души я знал, что все это никуда — никуда! — не годится.

Бывали и вечера, когда, спрятавшись за ширмой, я просто маялся дурью — прочитывал до последней буквы все, что было написано на упаковке спичек или, например, все объявления на последней странице «Субботнего литературного обозрения». В один из таких дней, поздней осенью, я и натолкнулся на следующие строки: «Необычная возможность подработать для талантливого писателя. Необходимо воображение. Бернард Сильвер» — и номер телефона, судя по всему, где-то в Бронксе.