Одиннадцать видов одиночества

— Да ерунда. Разберусь с ним на выходных за пару часов.

Но не тут-то было. Всю субботу от полудня до полуночи я промучился, выдавая одно беспомощное начало за другим; я увязал в репликах ругающихся супругов, не понимал, что именно было видно Берни в зеркале заднего вида, и никак не мог придумать, что вообще может сказать в такой ситуации таксист, чтобы его не попросили помолчать и следить за дорогой.

К вечеру воскресенья я ходил по комнате, ломая напополам карандаши и бросая их в корзину со словами «к черту тебя, ну вас всех к черту»; теперь понятно, что из меня не выйдет даже идиотского литературного негра для идиотского водителя какого-то идиотского такси.

— Ты слишком стараешься, — сказала Джоан. — Я знала, что все так и будет; Боб, ты до того литературничаешь, что невыносимо смотреть; но это же смешно. Вспомни любые банальные и сентиментальные разговоры, из жизни или из книг. Бери пример с Ирвинга Берлина.

Я ответил, что еще минута, и я ей в глотку засуну ее Ирвинга Берлина, если не перестанет лезть не в свое дело и не отстанет от меня.

Но поздно вечером, как сказал бы сам Ирвинг Берлин, случилось нечто вроде чуда. Я взялся за эту ублюдочную историю и выстроил ее до последнего кирпичика. Сначала я выровнял площадку, вырыл котлован и собственноручно заложил самый надежный фундамент; потом притащил дерево и — тук-тук-тук — возвел сначала стены, потом крышу и даже милую печную трубу. И да, окон у меня было хоть отбавляй — больших, квадратных, — и когда в дом полился свет, не осталось и тени сомнения, что Берни Сильвер — самый мудрый, добрый, отважный и приятный человек из тех, кто начинает разговор со слов «эй, народ».

— Идеально, — сказала Джоан за завтраком, прочитав рассказ. — Просто идеально, Боб. Уверена, что именно такое ему и нужно.

Так оно и оказалось. Никогда не забуду, как Берни сидел со стаканом имбирного эля в одной руке и моей рукописью в другой. Руки его дрожали, и клянусь, он читал так, как никогда до этого не читал, проникая в каждый уютный закоулочек, в каждую опрятную комнатку дома, который я для него выстроил. Я смотрел, как он находит — одно за другим — все квадратные окошечки и его лицо сияет в льющемся сквозь них свете. Дочитав до конца, он встал — мы оба встали — и пожал мне руку.

— Прекрасно, — сказал он. — Боб, я знал, что у вас получится хороший рассказ, но скажу вам правду. Я не предполагал, что вы напишете настолько хороший рассказ. Вы, конечно, ждете чек, но вот что я вам скажу. Никакого чека вы не получите. За такой рассказ полагаются наличные.

И он достал свой верный шоферский бумажник, порывшись, извлек пятидолларовую купюру и вручил ее мне. Он явно решил устроить целую церемонию, выдавая одну купюру за другой, поэтому я продолжал стоять в ожидании следующей, с улыбкой разглядывая первую. Простояв недолго с вытянутой рукой, я поднял глаза и увидел, что Берни убирает бумажник.

Пять баксов! До сих пор жалею, что не проорал тогда эти слова или еще как-то не выказал клокочущее во мне негодование, — это избавило бы меня от многих неприятностей в будущем, — но я смог лишь робко промямлить: «Пять баксов?»

— Да! — Он радостно покачивался на утопавших в ковре каблуках.

— Но, Берни, мы же договаривались. Вы показали мне этот чек, и я решил…

Улыбка постепенно сошла на нет, и теперь вид у него был такой возмущенный и обиженный, как будто я плюнул ему в лицо.

— Боб, — сказал он, — о чем вы? Давайте без обиняков. Я показывал вам этот чек, верно; и я снова вам его покажу.

И пока он копался в греденции в поисках чека, складки на его спортивной рубашке подергивались от праведного гнева.

Ну да, это был тот самый чек. На нем по-прежнему значилась сумма в двадцать пять долларов и ноль центов; но надпись на другой стороне, оставленная неразборчивым почерком Берни поверх подписи получателя и банковской печати, теперь, черт возьми, отлично читалась. И она, конечно, гласила: «Авансовый платеж за пять материалов».

То есть меня на самом деле никто не грабил — может, слегка облапошили, но не более того, — и поэтому теперь главная моя проблема (о, это тошнотворное, отдающее имбирным элем чувство, которое, я уверен, Эрнсту Хемингуэю ни разу в жизни переживать не доводилось) сводилась к тому, что я оказался идиотом.

— Я прав, Боб, или я не прав? — спрашивал он. — Прав или не прав?

И потом он снова посадил меня перед собой, изобразив лучшую из своих улыбок, чтобы привести меня в чувство. Ну как я мог подумать, что он платит двадцать пять за раз? Неужели я не знал, сколько зарабатывает обыкновенный таксист? Конечно, если у тебя своя машина, то это, наверное, другая история; но обыкновенный-то шофер? Который в таксопарке работает? Сорок — сорок пять — от силы пятьдесят в неделю, если повезет. На эти деньги особо не разгуляешься, даже такому человеку, как он: детей нет, и жена работает на полную ставку в телефонной компании. А если я не верю, то могу спросить других — любой таксист мне подтвердит, что особо не разгуляешься.

— Ну то есть вы же не думаете, что кто-то другой берет на себя оплату этих материалов? Или как?