Одиннадцатый цикл

Обе чувствительные культи были забинтованы. Я пыталась сохранять холодную голову – в конце концов, хотя бы ведущая левая рука цела, – но чем яснее осознавала свое положение, тем сильнее вскипала ярь.

Из моего горла вырвался новый голос, напоенный мощью – мощью не слов, но доисторического животного ужаса со дна души. Я завыла громче банши.

Вернулась прежняя Нора – напуганная, маленькая, забитая.

Распахнулась дверь, и ко мне влетели трое монахинь.

– Капитан Нора! Спокойно! Не кричите! – усмиряла меня одна.

Поздно. Меня взорвало. Две живые конечности налились энергией.

– Где мое тело?! – верещала я. Мой дикий страх выдавал себя за ярость.

– Держи ее!

Две сестры бросились ко мне с обеих сторон и прижали к койке. Правая ухватилась прямо за бок: больше не за что.

– Пошли прочь! – Я исступленно, помешанно, затравленно отбрыкивалась.

Хлестала из меня сила, накопленная за время долгого бездействия, за все тягомотные дни, сколько бы их ни минуло. Я чувствовала себя былинкой, оседлавшей взрывную волну.

Выскользнула моя единственная рука и ударом вышибла дух из одной монахини. Ее повело.

Левая сестра с криком поймала руку и уложила меня на лопатки, выхватывая припасенные на этот случай кожаные ремни. Я с предельной злобой в нее плюнула. Профессиональная выдержка – или как это назвать по-другому? – не позволила женщине оскорбиться, и она, спокойно отерев щеку, стала меня пристегивать.

Другая монахиня в это время перехватила мне ремнем грудь и застегнула так прытко, что явно делала это уже сотню раз.

– Порублю! – ревела я.

День за днем, пока мое сознание прозябало в цепях, эти самые сестры поддерживали жизнь в моем изувеченном теле; теперь же я валила на них часть вины за свое горе. Вся ярость, вся злоба были порождены не из ненависти, а из страха, что вынуждал срываться на ближних, лишь бы не смотреть в глаза правде: я стала калекой.

Ремни бурыми змеями оплели меня и вгрызлись зубьями в свои хвосты. Двум для правых руки и ноги не досталось добычи.

Главная из трех сестер отошла в угол палаты и вскоре вернулась с миской, в которой болтала кистью.

– Тише, дитя. Тише! – усмиряла она.

Такой горечи поражения я еще не знала. Плечи уже обессилели и горели огнем. Взятая взаймы энергия иссякла, и даже без ремней я бы навряд ли и пальцем смогла шевельнуть. На призрачных сестер я глядела полумертво, как если бы часть меня уже отошла в бесплотный мир, а часть жаждет ее нагнать, да застряла по пути.

Я загнанно, болезненно дышала, уже не обращая внимания на саднящее горло и все прочее. Дыхание превратилось в пульсацию боли. В груди распускал листья цветок скорби и безысходности.

У меня задрожал подбородок, а глаза застлало пеленой слез.

Я посмотрела на главную сестру как на дирижера, верховодящего моей пыткой, кому отдам все на свете, лишь бы окончить муки.

– Сейчас станет легче. – Монахиня склонилась надо мной с кистью.

Она хотела меня успокоить, укротить, подавить волю к борьбе. Воля эта и так выгорела. К чему противиться? Мне стало совершенно безразлично.

Сестра мазнула краской по лбу и, как прежде, зашептала умиротворяющее заклятье.

– Молю… Добейте меня, – прошептала я.

Должно же быть право выбора! Раз я не в силах жить по-моему, то могу хотя бы отказаться от жизни калеки.

Желания она не исполнила, зато подарила нечто почти равноценное – секундное смирение перед тем, как сон принял меня в спасительные объятья.

* * *

Мне снилось нечто дивное. Мы с моей ротой кутили в кабаке. Я размахивала обеими руками, ходила на двух ногах. Говард предложил потягаться силой на руках. Бороться пришлось на правых, ведь он правша, но я все равно взяла верх.

Был с нами и Брэдли. Я рассказала ему обо всем. О повышении, о роте, которая пополнилась шестью десятками.

Лишь признавшись, как мне его не хватает, я поняла, что сплю.

Момент пробуждения я стремилась отсрочить как можно сильнее. Даже на пороге яви не решалась сделать последний шаг и открыть глаза. Я сгибала пальцы на ноге, шевелила рукой и за изнанкой век ясно это видела, хотя чувство невесомости и пустоты, будто конечности стали неосязаемыми призрачными отростками, не уходило.

Даже когда глаза наполнились слезами, я отказывалась их открыть. Не нужен мне этот мир, не нужна невыносимая жизнь – а нужно вернуться в сон, где я безудержна и непобедима.

Понемногу тьма начала глумливо меня изводить. Дрогнули веки, неохотно размежаясь. Я оглядела себя. Ремни с меня сняли, предоставив свободу левой руке.

Я не сразу решилась взяться за одеяло. По спине пробежал холодок.

– Ничего, ничего, – пробормотала я под нос и обнажила тело.

Не случилось в этот раз истерики, приступа буйства – одна лишь глубокая скорбь меня захлестнула.

«Их правда отрезали…» – ясно промелькнуло в голове.

Тут отворилась дверь, за которой предстала одна из тех сестер. Мы переглянулись. Она явно думала застать меня спящей. Тянулась неловкая тишина, пока монахиня не взяла себя в руки и не закрыла тихонько дверь.

В руках у нее была еще одна кружка воды. Сестра подошла поставить кружку на тумбочку и отступила к изножью койки.