Одиннадцатый цикл

– Спасибо за любезность, но не стоит. Она ко мне не хочет. Боится подхватить заразу.

– Да, именно поэтому в лагерь нельзя посетителям.

Она вздохнула.

– Ощутить бы напоследок ее прикосновение, только и всего, – едва слышимо сорвалось с ее губ. Она словно гасила в душе последние искорки ложной надежды, расставаясь со своей опасной прихотью. Из закрытых глаз скатилась одинокая смоляная слеза.

Я сняла перчатку.

– Так легче? – коснулась я голой ладонью ее щеки.

Жест ее утешил. Сначала она трепетно вздохнула, как вдруг, опомнившись, раскрыла глаза.

– Ты что?! – в ужасе и недоумении зашипела старушка вполголоса.

– Не волнуйтесь.

Мимолетное касание стоило того, чтобы увидеть ее упоенное выражение.

Однако Ингрид это смутило. Она стиснула и отшвырнула от себя мою руку, вымазывая рукав и запястье черной клейкой субстанцией. Под ее изрытой трещинами кожей обнажилось темнеющее мясо.

– Не смей! – не то запротестовала, не то взмолилась старушка с ужасом в глазах.

Я убрала руку. Опять от меня проблемы, опять я все порчу!

К счастью, перепуганная Ингрид быстро совладала с собой.

– Ты с ума сошла, девочка?

– Я просто хотела помочь.

– И заразиться?

Я понурила голову, и она явно почувствовала мою досаду.

– У тебя золотое сердце, дитя, но какой от него прок, если ты заразишься от старухи, которая и так одной ногой в могиле?

– И правда, – кивнула я.

– Лучше иди, пока не заметили, а то с нами здесь и ляжешь.

Я погасила фонарь. Тьма тут же склеилась обратно, и я зашагала прочь.

* * *

Ночью я целый час отскабливала от рукава кожу Ингрид. Гнилые куски так пристали, словно до последнего не желая расставаться с живым телом. Соскрести и смыть их удалось только щеткой с жесткой щетиной. Ну а скрыть черный отпечаток в полумраке нашей общей с сестрами спальни, где я прежде переоделась в чистое, было нетрудно.

Холодок между нами с Ясмин не развеялся и наутро. Больше я к ней не лезла, позволяя побыть наедине с мыслями.

Меня тем временем вновь ждали больные, вновь по мере сил приходилось утишать их муки.

Когда я добралась до места Ингрид, у меня упало сердце: ее убогая лежанка пустовала. Простыня и все под ней было перепачкано смесью телесных выделений, от которой даже трава поникла и почернела.

Еще два дня все шло своим чередом, а вот на третий Ясмин наконец-то созрела для разговора.

– Поговорим? – Было видно, как ей неловко. Моего взгляда она избегала.

– Конечно. – Я нежно улыбнулась. – О чем?

– Перестань, – сурово одернула она.

Мою улыбку смыло виноватым выражением.

– Прости.

Я стирала у реки всякие тряпки и белье, наполняя бадьей деревянный таз. Пыталась отскрести гниль и со своей рясы, хотя уже начало казаться, что окончательно эту заразу извести невозможно.

Мы с Ясмин присели на угловатый валун на пригорке. Она достала из сумки бутерброд и половину, по обыкновению, предложила мне; я же, по обыкновению, вежливо отказалась. Подруга настояла. Пришлось взять, чтобы не разозлилась еще больше.

Какое-то время мы молчали. Летний полдень был щедр на зной. Не к нам ли, гадала я, приковано око Верховного Владыки? Вряд ли, конечно, мы ему интересны.

Чуть в стороне раскинулась рощица с яблонями, усыпанными румяными яблоками; за рекой долина начинала петлять. Прямо перед нами ветер перебирал высокий бурьян, что тянулся от лазарета к зарослям поодаль.

Над спокойными водами реки сновала стрекоза, покуда не нашла себе место на замшелом булыжнике. Воздух был напоен ароматами цветущего лета, столь приятными после удушливого зловония смерти.

Вскоре Ясмин заговорила – и так, как я не припомню за все пять лет нашей дружбы.

– Прости, что вспылила. Ты все правильно сделала. Я именно поэтому решила остаться с тобой. Сама решила, прямо как мать завещала. – Ясмин писклявым голосом ее передразнила: – «Хватит всех в своих бедах винить! Научись сама принимать решения, а то так и не возьмут замуж!»

Мы обе рассмеялись, но все равно чувствовалось, как ей непросто сбросить с души камень. Я вдруг сообразила, что толком и не знаю свою подругу.

– Чем занимается твоя семья? – спросила я.

Ясмин явно оценила мой шаг навстречу. Ей сегодня недоставало обычного благодушия.

– У отца своя мануфактура. Производит и сбывает бумагу. Почти все отходит Музее, но часть закупают и суды. Добрая бумага всегда в цене.

И правда, хотя я об этом никогда не задумывалась. Свитки и бумага пользовались и будут пользоваться спросом – даром что роскошью уметь читать и писать обладают немногие. Мне отец привил грамоту исключительно затем, чтобы я читала Каселуду.

Теперь Ясмин понизила голос, наверняка пародируя отца:

– Канадэр – не просто фамилия, Ясмин! Это обязанность! Наша бумага нужна миру как воздух! Возьмись уже за голову, в конце концов! – Она в шутку потрясла кулаком.

Я рассмеялась. Не тихо из вежливости, как обычно, а от души и во весь голос. Ясмин от этого почти что просияла; распахнулись и вспыхнули ее глаза.

– Ты впервые при мне смеешься.

Я успокоилась. До чего непривычно было губам растянуться в широкой улыбке.

– Ты что? Я и прежде смеялась.

Она помотала головой.

– Нет, по-человечески – ни разу. Только притворно.