Одиночество бегуна на длинные дистанции

В то время ему было примерно от двадцати до двадцати пяти лет. Похоже, никто, а уж сам Фрэнки – тем более, не знал его настоящего возраста, и казалось, что его родители сочли за лучшее хранить это в тайне. Когда мы спрашивали Фрэнки, сколько ему лет, он в ответ называл невероятную цифру: «Сто восемьдесят пять». За этим следовал логичный вопрос: «А когда ты школу закончил?» Иногда он презрительно огрызался: «Я туда не ходил» или же отвечал, горделиво улыбаясь: «Я ее не закончил, я оттуда сбежал».

Я носил короткие штаны, а он – длинные, так что я никак не мог определить, какого же он роста. Выглядел он великаном. У него были серые глаза, темные волосы и довольно правильные черты лица, делавшие его даже симпатичным, если бы не какая-то подростковая инфантильность, читавшаяся в его смотрящих из-под низкого лба глазах. По сложению и силе он походил на взрослого мужчину.

Мы, рядовые, автоматически произвели его в генералы, но он настаивал, чтобы к нему обращались «старшина», потому что его отец служил старшиной в Первую мировую войну.

– Моего папу ранили на войне, – повторял он каждый раз, когда мы встречались. – Он получил медаль и контузию, и оттого, что его контузило, я родился таким, какой я есть.

Он радовался и гордился тем, что он «такой, какой есть», потому что ему не требовалось весь день вкалывать на заводе и зарабатывать на жизнь, как его сверстникам. Ему куда больше нравилось водить банду двенадцатилетних мальчишек на войну против таких же подростков из другого района. Наша улица представляла собой полоску беспорядочно стоявших «спиной к спине» домов, а вражеский район был новым жилым массивом из трех длинных улиц, охватывавших нас с флангов и оставлявших нам совсем немного места, где можно было пошалить: несколько полей и садовые участки. Именно поэтому мы с ними вечно враждовали. В новых домах жили люди из трущоб в центре города, так что наши враги по свирепости не уступали нам, за исключением того, что у них не было двадцатилетнего умственно отсталого юноши, чтобы вести их в бой. Обитатели новых домов сохранили свои трущобные замашки, так что их район у нас прозвали «Содомом».

– Сегодня пойдем на Содом, – говорил Фрэнки, когда мы выстраивались в парадную шеренгу. Он не знал библейского значения этого слова и думал, что название этому району официально дал городской совет.

И вот мы шли по улице по двое и по трое, а потом строились на мосту через реку Лин. Фрэнки приказывал нам окружать всех попадавшихся на пути одиноких ребятишек, и если они добровольно не хотели поступать к нам новобранцами, он действовал по одному из трех штампов. Первый: он мог связать их бельевой веревкой и силой тащить за нами. Второй: угрожать им пытками до тех пор, пока они не соглашались пойти с нами по своей воле. Третий: бить их по голове своей жуткой ручищей и в слезах отправлять домой, чтобы те с безопасного расстояния осыпали его ругательствами. Я вступил в его банду по второму штампу и остался там в корыстных целях получения удовольствия и участия в приключениях. Отец мой часто говорил:

– Если увижу, что ты связался с этим придурком Фрэнки Буллером, я из тебя душу выну.

Хотя у Фрэнки часто случались неприятности с полицией, он никогда, даже без учета возраста, не соответствовал определению «малолетний преступник». Правоохранители регулярно грозили ему отправкой в колонию, но из-за своей придурковатости он никогда не поднимался выше планки «нарушителя общественного порядка» и не попал в цепкие лапы этого заведения. Его отец получал пенсию как инвалид войны, а мать работала на табачной фабрике, и на эти деньги они втроем жили, казалось, гораздо лучше, чем остальные семьи, главы которых годами сидели на пособии по безработице. То, что Фрэнки был единственным ребенком в семье в том районе, где в некоторых семьях насчитывалось по пять-шесть детей, оправдывалось слухами, что его отец, увидев Фрэнки сразу после его рождения, решил больше не рисковать. Другие с осторожностью сплетничали о том, что причина – в специфическом характере ранения, за которое мистер Буллер получал пенсию.

Когда мы разбивали лагерь в лесу, сидели вокруг костра и пекли в нем после победы ворованную картошку, мы частенько спрашивали Фрэнки, что он станет делать, когда начнется вторая великая война.

– Пойду служить, – уклончиво отвечал он.

– А куда, Фрэнки? – спрашивал кто-нибудь уважительным тоном, поскольку его возраст и сила значили куда больше, чем то, что мы, малышня, едва умели читать и писать.

Фрэнки отвечал тем, что швырял в спрашивавшего палкой. Бросать он был мастак и редко когда не попадал в плечо или в грудь.

– Ты должен называть меня СЭР! – ревел он, потрясывая руками в праведном гневе. – За это отправляйся на опушку леса и становись в караул.

Подбитый «штрафник» исчезал в кустах, схватив копье и камни.

– А куда пойдете служить, сэр? – интересовался более смышленый солдатик. Такая почтительность делала Фрэнки дружелюбнее: