Одиночество бегуна на длинные дистанции

Столько было разбито окон, перевернуто мусорных баков, порезано велосипедных шин и пробито голов в пирровых победах после наших рейдов – казалось, что он вдруг утратил полководческий талант – что Фрэнки стало опасно ходить по нашей улице. Засыпав немного табаку в одну из старых отцовских трубок – табак он брал из собранных нами для него окурков, – он прогуливался посреди улицы – как вдруг из подъезда выскочила разъяренная женщина с мотком бельевой бечевки в руках и принялась неистово его стегать.

– Я видела, как вчера ночью ты опрокинул мой мусорный бак, чертов дикарь, недоносок проклятый! Получай, получай, получай!

– Это не я, миссис, Богом клянусь, не я! – негодующе кричал он, прикрыв руками голову и удирая прочь от ее гнева.

– Еще раз подойдешь к моему дому, я тебя помоями окачу, сволочь! – рявкнула она ему вслед.

Отбежав на безопасное расстояние, он оглянулся – растерянный, злой, кипящий от возмущения. Он осыпал ее всеми известными ему грязными ругательствами и вбежал к себе домой, громко хлопнув за собой дверью.

Причиной «крушения» Фрэнки стала не только разразившаяся война. Отчасти это произошло потому, что романтическая сторона его характера стала проявляться иными способами, нежели игра в войну. Часто летними вечерами он стоял в конце нашей улицы и ждал, пока из ворот табачной фабрики начнут выходить девушки. Там их работало с пару тысяч, и человек пятьсот каждый вечер шли домой, чтобы попить там чаю.

Чаще всего он стоял там один в своих черных вельветовых штанах, штопаной куртке и отцовской рубахе без воротника, и если ему составлял компанию кто-то из прежних членов «банды», это нисколько не отражалось на его специфической манере знакомства. На нашей улице он свистел громче всех и развлекал этим девушек, шедших под руки парами или тройками.

– Привет, крошка! – выкрикивал он. – Как дела?

В ответ пожимали плечами, гордо вскидывали голову, хохотали или резко огрызались.

– Может, сходим куда вечерком? – кричал он, громко смеясь. – Как насчет в киношку прошвырнуться?

Иногда девушка переходила на другую сторону улицы, чтобы он отвязался, и тогда она удостаивалась шуточки «для избранных»:

– Эй, красотка, может, я как-нибудь к тебе в гости зайду, а?

В ответ, перемежаемые громким смехом, обычно следовали реплики вроде:

– Это обойдется тебе в пять фунтов!

Или:

– Ты псих, милый, ты ненормальный!

Или же:

– Встретимся у Гранд-отеля в восемь. Не забудь, потому как я точно забуду!

Это стало звездным часом его «взрослых развлечений». Он вел себя так, как полагается в его возрасте, делая то же, что и его ровесники, вот только слишком откровенно и напоказ. Эти несравненные ухаживания заканчивались в камышах, на болоте между рекой Лин и железной дорогой, куда Фрэнки изредка наведывался со своей бандой. Он шел один (подозванная свистом девушка сопровождала его только в мечтах) по неприметным тропкам, чтобы ловить головастиков, а потом залечь одному в потаенном местечке, где его никто бы не увидел, самозваным повелителем ив, кустов бузины и прибрежных дубов. Их этих походов он возвращался бледным и с глазами, затуманенными чувством вины и приятными воспоминаниями.

Тем летом он каждый вечер стоял на углу улицы, сперва вместе с «бандитами», а потом один, потому что его замечания в сторону проходивших мимо фабричных девушек становились все более двусмысленными. И вот однажды вечером появился полицейский и навсегда отвадил его от перекрестка. В то же самое время сотни тяжелогруженных грузовиков каждый день подкатывали к краю болота и сбрасывали туда щебень, пока тайное пристанище Фрэнки не скрылось под его толстым слоем, а поверх него вырос твердый фундамент еще одного здания табачной фабрики.

Я встретил Фрэнки на улице в то памятное сентябрьское воскресное утро, когда мои папа с мамой качали головами, слушая грустный голос Чемберлена, доносившийся из динамика в форме сердечка в нашем радиоприемнике.

Я спросил его, что он станет делать теперь, когда началась война, потому как думал, что ввиду его призывного возраста он пойдет в армию, как все остальные. Выглядел он вялым и печальным, и я решил, что это из-за только что объявленной войны, что он напустил на себя серьезность, как и подобает в подобных случаях, хотя сам я не принял все близко к сердцу. Еще я заметил, что он запинался, когда говорил. Он сел на тротуар, прислонившись спиной к стене какого-то дома, подсознательно догадываясь, что сегодня никто и не подумает лупить его бельевой бечевкой.

– Просто подожду призывных документов, – ответил он. – А потом пойду в шервудские егеря.

– А если меня призовут, я попрошусь на флот, – вставил я, когда не дождался от него очередного рассказа о подвигах его папаши в прошлую войну.

– Надо идти только в армию, Алан, – с глубокой убежденностью сказал он, вставая и вынимая из кармана трубку.

Он вдруг улыбнулся, и от его уныния не осталось и следа.

– Вот что я тебе скажу. После обеда мы соберем «банду» и отправимся на маневры к Новому мосту. Мне надо привести вас в форму, если уж началась война. Устроим маленькие учения. Может, кого из «содомских» встретим.