Одиночество и свобода

Конечно, в ответ на это можно сказать, что критик волен менять свои мнения, что на протяжении 25 лет можно изменить взгляд на того или иного поэта, что таких примеров было много (хотя бы Белинский, причем в его случае срок был гораздо меньше). Надо заметить, однако, что столь коренное изменение взгляда на поэзию одного поэта (“дряблый, вялый, приторный, слащавый стихотворец” и – “прелесть незабываемая, неотразимая”) у человека зрелого, каким был в 1925 г. Адамович, к тому же еще поэта, автора двух хороших книг стихов, подразумевала бы какой-то глубокий внутренний переворот, изменение всего подхода к поэзии, всего внутреннего душевного строя или мировоззрения (так оно и было у Белинского). Это должно было бы отразиться на всех писаниях Адамовича, на всех его оценках. Но этого мы не видим и не чувствуем. Адамович с такой же легкостью менял свои оценки Есенина, Пушкина или Блока, с какой он в 1945 г. от последовательного антибольшевизма перешел к славословию Сталина (см. его французскую книгу “L’autre patrie”), а в 1949 г. опять стал антибольшевиком. Но его литературные оценки при этом не определялись даже этой политической сменой вех – и то и другое диктовалось капризом, прихотью. Да и “Цветник” Цветаевой показывает, что Адамович менял свои литературные мнения на протяжении гораздо более короткого времени, О том же свидетельствуют и некоторые более недавние высказывания. В последней книге “Опытов” (VII) имеется суждение о Есенине, плохо вяжущееся со словами о “незабываемой неотразимой прелести”, сказанными всего за шесть лет до того (“…Мандельштам, у которого в одном пальце было больше мастерства, ума, чутья, чем во всем, что Есенин когда-либо написал и способен был написать…”).

У читателя при таких условиях не может не создаться впечатления каприза, легкомысленной прихоти. И сразу пропадает доверие к Адамовичу как критику. Недоверие усиливается, когда наряду с оценками тонкими и меткими натыкаешься на такие, в которых Адамович попадает прямо пальцем в небо, – например, когда он заявляет на основании одного-двух стихотворений, что к поэзии В. Набокова “без Пастернака трудно подойти”. С таким же успехом можно было бы говорить о близости Набокова к Маяковскому на основании стихотворения “О правителях” (“Вы будете (как иногда говорится) смеяться, вы будете (как ясновидцы говорят) хохотать, господа…”)…Дело тут не в близости к Пастернаку или Маяковскому, а в необыкновенном даре переимчивости, которым обладает Набоков. Это одна из характерных черт его литературной физиономии, и с этим связано его тонкое искусство пародии.

После этого отдельные меткие и верные замечания Адамовича начинают казаться читателю более или менее случайными. Адамович при этом критик не только субъективный и капризный, но и небрежный. В этюде о Шмелеве, напечатанном в книге “Одиночество и свобода”, своими рассуждениями о “Путях небесных” он выдает, что не потрудился дочитать до конца этот роман или же писал свою статью еще давно, до выхода второго тома, и не позаботился о пересмотре ее перед включением в книгу, а потому героиня шмелевского романа, Даринька, кончает у него монастырем. На редкость небрежен Адамович в цитатах: на стр. 30 книги у него ошибка в цитате из Блока, на стр. 39 – в знаменитой строчке из “Смерти” Боратынского, на стр. 147 – в цитате из Пушкина (о восторге и вдохновении), а на стр. 201 – из Мандельштама. Совершенно напрасно – в оправдание себе и 3. Н. Гиппиус – Адамович называет стихотворение Цветаевой, которое было забраковано ими на конкурсе “Звена”, “маловразумительным”: стихотворение это, впоследствии напечатанное, принадлежит как раз к простым и удобопонятным стихам Цветаевой. Из фактических ошибок Адамовича следует еще отметить, что он напрасно похоронил К. И. Зайцева (о котором он говорит, как об авторе книги о Бунине): став священником во время войны, а после войны приняв постриг, К. И. Зайцев проживает сейчас в Соединенных Штатах, в русском монастыре в Джорданвилле, под именем архимандрита Константина.