Одиночество и свобода

По мнению Н. В. Станюковича, «Георгий Адамович – поэт, и его критические оценки полны творческого понимания, но вопреки общему мнению, он больше поэт, чем критик; он зачастую налагает на чужие черты свои собственные, и читатель с удивлением видит это перевоплощение. Как жалко, что этот прекрасный, “пронзительный” поэт стал прежде всего критиком! Он перечеркнул самого себя и исказил черты, – не всех, конечно, – но многих других писателей <…> Поздний плод русской культуры, Адамович весь в линии Блока, принимающего свою обреченность без тени протеста, без всякой попытки борьбы <…>. Книга Георгия Адамовича распадается на две части. Одна из них – большая по объему, посвященная отдельным критическим статьям о писателях-эмигрантах, – кажется нам, однако, менее значительной, несмотря на весь блеск мысли и почти утерянную уже в наше время – хочется сказать, кровную, – близость автора к разбираемым им писателям. Многие из этих высказываний не новы и, как всегда у Адамовича, представляют загадочную смесь глубоких проникновений с недоказуемыми парадоксами. Вероятно, не было в русской литературе более капризного критика, порой умеющего приникать к подспудным, неясным самим авторам, истокам их вдохновения <…>. Книга эта ставит перед нами много вопросов, она принуждает думать, вспоминать и предоставляет право и долг – решать» (Возрождение. 1955. 47. С. 139–144).

В «Гранях» на книгу появился отзыв А. А. Кашина: «В эмиграции и вдруг… книга критических статей, это хоть кого заставит насторожиться. Вот оно, начинается – окрик, приказ, рецепт: пишите так-то, так-то писать нельзя. Разочарование, интерес, радость. Да, этого мы не ожидали – не ожидали такой книги, в которой нет обычного русского, а особенно эмигрантского шаблона: писатель становится подсудимым, а критик – следователем по особо важным делам. В этой книге у Адамовича нет ни рецептов, ни советов, ни окриков. Книга – попытка все осмыслить и все понять, воплощенный в жизнь пушкинский призыв: “писателя нужно судить по законам, им над собою признаваемым”. <…> каждая страница, каждое слово пахнет любовью… да, любовью.

В наши дни часто цинизм принимается за особенную, какую-то углубленнейшую глубину, и такой ложной глубинностью Адамович сам не раз грешил. Несколько как будто изменив себе в этой книге, он необычайно обогатился. Можно соглашаться и не соглашаться, можно возражать, но нельзя миновать признания: да, эта книга написана человеком, душой болеющим за русскую литературу, за русскую культуру, за будущее той и другой» (А. К. С любовью // Грани. 1956. 30. С. 192–193).

Владимир Марков в своих «Заметках на полях» был, по обыкновению, задирист: «Глава о Ремизове начинается с утверждения, что в ремизовских книгах с первой строки видно “настоящее”. Но далее Адамович заявляет, что подлинный ученый сведет когда-нибудь Ремизова к причуде. Просвирня Ремизова “в толк не возьмет”, но и “Война и мир” будет ей непонятна с первой строчки. Да и нет больше просвирен. А с теми, кто Ремизова “не понимает”, вряд ли сам Адамович найдет общий язык (хотя “непонимающие” будут попрекать Ремизова именно Толстым). Может быть, именно поэтому спор Адамовича с Ремизовым и не “страстен”, не “запальчив”.

Цветаева у Парижа на совести. Несколько раз Адамович походя (иногда без повода, несправедливо или даже не к месту) ее задевает. Чего стоит одно “бальмон-то-цветаевское обличие”.

Мережковского Адамович хвалит за “постоянный, безмолвный упрек обыденщине и обывательщине”. За это скорее надо было бы хвалить именно Цветаеву (откинув, конечно, эпитет “безмолвный”, поэту, да еще ее качеств, не идущий).

Книга должна была бы содержать главу о Г. Иванове.

Музыка, музыка, музыка… Эпоху Ницше, эпоху Блока нельзя понять без этой

музыки. Но строить на ней сейчас – все равно, что писать психологический роман с Аристотелем в руках. Для понимания Пушкина музыка дает мало (а если принимать этот “музыкальный” подход всерьез, то нельзя не признать его поэтом второго разряда). То же самое с Пастернаком. Вместо музыки можно было бы опять ввести несправедливо забытое слово поэзия, и все станет на место. Разве не ирония, что почти все эти адепты музыки метафизической “ничего не понимали”, когда дело доходило до музыки настоящей. Блок музыкальным слухом не обладал, Зинаида Гиппиус (как сообщает Адамович) не знала, не любила и не понимала музыки в прямом смысле. Даже Ницше не нашел ничего лучшего противопоставить Вагнеру, как “Кармен” Бизе, как будто не было Моцарта. Моцарт, кстати говоря, с точки зрения символистов был композитором чуть ли не третьестепенным. Не очевидно ли, что суть в чем-то другом и символы, метафоры не помогают.

Адамович много пишет о необходимости и возможности диалога с “той стороной”. Эмигрантов, естественно, тянуло к “той стороне”… А там не отвечали или бранились. Но замечали ли эмигранты то ценное, что до самого начала 30-х гг. появлялось на “той стороне”?