Мюнхен, пятница, 1 сентября 2017 года
Дорогой,
как ты думаешь, если я так взволнована, что не могу собраться с мыслями, может в такой ситуации помочь вино? Или станет еще хуже? А может, все-таки лучше?
Хотелось бы, чтобы было лучше. Так что рискну, хотя у меня только одна бутылка…
Больше всего я хочу, чтобы ты был рядом со мной. Тогда и вина не нужно, даже в такой день, как сегодня. Я люблю тебя за то, что ты хочешь знать, что мне снится, почему иногда я плачу, о чем молчу, когда мы лежим, обнявшись. Вот и сегодня я плакала.
Я очень по тебе скучаю. Если честно, то за исключением времени работы с бухгалтерией и «Экселем», скучаю постоянно.
Сегодня такой день, что я скучаю не только по тебе. Каждое первое сентября у меня такое. Хотя откуда тебе знать? Мы ведь еще не проводили первое сентября вместе.
Здесь, в Мюнхене, это не какая-то особая дата. Дети в Баварии вернутся в школу с каникул только через десять дней, и никто сегодня немцам не напомнит о Вестерплатте. Обычный день, может, чуть более особенный, потому что это пятница, а дальше выходные. У немцев больше склонности к досугу, чем у поляков. А то, что немцев «хлебом не корми, только дай поработать» и что «они не могут дождаться понедельника, чтобы вернуться на работу» – это миф.
Я сегодня не ходила «на работу» в здание Президиума, устроила выходной. Несколько дней подряд работала на эту свободную пятницу, как бурлак на Волге. Возвращалась в отель полностью разбитая и утром чувствовала, что не просыпаюсь, а буквально воскресаю. Только вчера все было по-другому. Я засыпала и каждый час просыпалась, а потом у меня снова случился нервный срыв. У меня были странные видения. Ты снился мне, и вас было двое, с двумя одинаковыми лицами, но с разными именами. А я не могла разобраться, кому из вас двоих принадлежу, и поэтому отталкивала обоих. Странно: оба схожи как две капли воды, а нужен мне был только один…
Утром я ездила на велосипеде на кладбище. В Мюнхене почти тридцать кладбищ. Два из них – еврейские. Я выбрала то, что постарше. Хотела зажечь лампадку, посмотреть на пламя свечи, а глядя на него, вспоминать, размышлять и предаться чувствам. Не обязательно делать это на кладбище, но, тем не менее, я думаю, лишь в окружении могил человек можете быть уверен, что он ближе всего к своим покойникам. Даже если кладбище находится за тысячи километров от могилы того, кто умер.
Первого сентября я зажигала свечи на разных кладбищах. В Бирме, Никарагуа, Сомали и Руанде. Я никогда не забуду то кладбище под Кигали. Это была реалистичная память о сюрреалистическом апокалипсисе. При входе висела огромная белая доска со списком тутси, убитых в резне с 1994 года. После последнего имени в списке многоточие. Чтобы написать все имена, нужна стометровая стена, составленная из таких досок одна к другой. Если б только знать, кто там похоронен, потому что большая часть убитых была в таком виде, что их невозможно было опознать. За воротами начиналось поле, разделенное на квадраты, границы которых обозначены щебнем. Каждый из участков – братская могила десятков погибших, которых, когда зарывали, ставили вертикально. На одну из таких могил я поставила на песок свечу и смотрела на пламя. Иначе, чем сегодня, поскольку тогда мозг у меня был парализован, я была в ужасе от размеров этого неслыханного преступления.
Почему кладбище и свечи сегодня, первого сентября? Этого ты тоже не знаешь. Когда на прошлое Рождество я рассказывала тебе о том, как я стараюсь убежать от скорби, и о смерти моего отца, я не думала, что даты имеют значение. Больше всего мне хотелось рассказать тебе об утрате и о том, что я не могла с ней смириться. Я до сих пор не смирилась с ней. Когда я смотрю на пламя, каждый раз что-то внутри меня начинает кричать «почему!?». Но только в начале. Потом я гашу этот крик и предаюсь воспоминаниям в тишине.
Первого сентября 2012 года в 16:48 умер мой отец. Так написано в его свидетельстве о смерти, выданном чешским врачом. Это не так, потому что я знаю от горных спасателей, что он умер раньше. Прежде чем этот врач добрался до тела, прошло минимум три часа.
Это был поздний субботний вечер. Мы с бабушкой Сесилией сидели на кухне за столом и лепили вареники. Бабушка всегда ждала его с варениками, когда он возвращался из поездки. Больше всего он любил львовские, с гречкой и творогом. Рассказывала, что, когда мы жили в Гамбурге, она с разными «гонцами» отправляла нам в специальных термических сумках замороженные львовские. Да, действительно, только когда я вернулась в Польшу, узнала, что существуют и другие, отличные от львовских, вареники. Интересно, что когда я однажды попала во Львов, нигде, ни в одном ресторане никто не знал, что такое «львовские вареники»…
Так вот, лепили мы вареники и зазвонил телефон. У бабушки Сесилия все еще был стационарный. Он стоял в прихожей дома номер восемь, на шкафчике с хрустальным зеркалом. Даже когда на день рождения папа подарил ей мобильник, бабушка не избавилась от старого, стационарного, который звонил, насколько я помню, может быть, всего раза два. В тот вечер телефон дал о себе знать громким верещанием. Сесилия взглянула на часы, стряхнула муку с рук и поплелась к телефону. Помню, как через некоторое время услышала звон бьющегося стекла. Когда я вбежала в прихожую, Сесилия стояла, опершись локтями о столешницу, а голова была прижата к разбитому зеркалу. Пол был засыпан осколками стекла, телефонная трубка в окровавленной руке. Я подняла ее голову. Она пихнула мне трубку в руки, с трудом хватала ртом воздух. «Надя?» – донесся тихий шепот из трубки. Я узнала голос дяди Игнация. Когда я подтвердила, что это я, он заговорил. Говорил очень медленно, но не так, как обычно разговаривают люди, а как будто читал телеграмму. Предложение за предложением. Я помню этот его монолог, как некоторые помнят свою группу крови, а другие – Отче Наш. И я никогда не забуду.
