Одиночество в сети. Возвращение к началу

Я знаю, ты ненавидишь немецкий. Но прости, это я могу воспроизвести только по-немецки, и в воспоминаниях тоже только по-немецки. Лишь тогда сказанное имеет для меня смысл. Какой-то своей частью я до конца жизни останусь немкой. Так уж случилось у меня в жизни.

Мы стояли молча и, судорожно сжимая руки, смотрели на дубовый крест, возвышающийся над горкой желтого песка, на которой лежали два венка и букет цветов, собранных в садике у нашего дома. А потом над могилой начали кружить два воробья…

Я думаю, что тот воробей, который утащил сегодня спичку на еврейском кладбище в Мюнхене, наверняка из той парочки, что летала тогда там, во время похорон моего отца недалеко от Шпиндлерув-Млына, в Карконошах, в Чехии…

Отец хотел умереть. Я догадывалась об этом, а сейчас я в этом просто уверена. И важно здесь не столько место, сколько момент его смерти. Его бросила женщина, в которую он был безумно влюблен. Она родила меня, уехала, оставила меня с ним, потом мы должны были воссоединиться, но этого не случилось. Почему – отдельная, долгая и очень болезненная история о человеческой жестокости. Во время нашей Рождественской трапезы я о ней мимоходом упомянула. Когда-нибудь я тебе ее расскажу полностью. Отец не переставал любить эту женщину. После влюбленности приходит любовь. Спокойная, разумная, без наркотического дурмана. Женщина, которая меня родила, наверняка не была в него влюблена. А если и была, то наверняка перестала его любить. Бывает. Папа не мог понять этого и до самого конца не мог с этим смириться. Мне так кажется.

Одиннадцать лет он жил мечтой, что его возлюбленная, несмотря ни на что, все-таки вернется. Когда же он потерял последнюю надежду, то постарался убежать от воспоминаний, большая часть которых – самые красивые и, следовательно, самые болезненные – были связаны с Гамбургом. И именно по этой причине мы вернулись в Польшу. Он никогда мне этого не говорил, но я знаю, что все так и было.

Вот только пока что еще никому не удавалось убежать от памяти. Не удалось и ему. Все произошло с точностью до наоборот: чем больше он пытался вытеснить ее из сознания, тем больше по ней скучал. В Гамбурге он мог хотя бы прикасаться к тем вещам, к которым она когда-то прикасалась, бывать в тех местах, которые они совместно посещали, ложиться в постель, в которой они вместе спали. А в доме номер восемь ему оставалось лишь скучать и по ней, и по всему тому, что он оставил в Гамбурге. Вдобавок, ему приходилось притворяться перед бабушкой Сесилией, своей матерью, что все в порядке, чтобы та не волновалась.

Он знал, что оставляет меня под лучшим из присмотров – под присмотром любимой бабушки – вот и нырнул в работу, очертя голову, как в омут… И утонул в ней: он принимал все, абсолютно все предложения, без разбору. Он обходился работодателям дешевле других, при том, что у него было прекрасное резюме с рекомендацией лучшего архитектурного бюро в Германии.

Он делал все, чтобы у него не осталось времени на одиночество. То, что рядом с ним не было нас обеих – и дочери, и матери – ничуть ему не помогало, не заглушало чувства, что тебя бросили. А быть одиноким и быть брошенным – это не одно и то же. Отсутствие и лишение отзываются разной болью.

Не вспомню точно момента, когда папка расстался со своим трудоголизмом и перешел на нечто гораздо более опасное: он начал летать на дельтаплане, лазить по горам, ездить на маунтин-байке, и, в довершение всего, как вишенка на этом торте экстремала – прыжки с парашютом. Сначала обычные, с самолета, а потом бейс-джампинг – с парашютом, но с горных вершин, в пропасть. Не только в Европе. Два раза летал на Алтай. Один раз – в Сибирь, и даже еще дальше – в Казахстан.

Я не так хорошо разбираюсь в нейробиологии, как ты, поэтому не знаю, действительно ли адреналин так действует, но из каждой экспедиции он возвращался другим, преображенным. Радостный, улыбающийся, фонтанирующий оптимизмом. И все это только потому, что несколько дней рисковал жизнью. Сначала мы с Сесилией наивно верили, что он каждый раз возвращается от какой-то женщины, о которой не хочет нам рассказывать. И радовались за него, глупые. Все выяснилось только когда дядя Игнаций неосмотрительно ляпнул за ужином, как бы в шутку спросив его: «В какую пропасть собираешься броситься в ближайшие выходные?».

В Шпиндлерув-Млын он поехал на поезде. Уже одно это было странно, потому что он не любил зависеть от чего-либо. Даже от расписания поездов. Поэтому обычно выбирал автомобиль. Но не на этот раз. Теперь мы с бабушкой знали, что он там прыгает. И были рады, что не со скалы, а безопаснее – с самолета. Впрочем, потом выяснилось, что с вертолета.

За неделю до той субботы он настоял на том, чтобы сделать фото со мной. Совершенно неожиданно. Сам фотографироваться не любил, но, когда его об этом просили, не отказывал. А тут вдруг эта неожиданная просьба. Сфотографироваться. На прощанье, как оказалось. Потом мы все наши – мои, бабушкины и его – фотографии поместили в специальный альбом. Теперь не старые времена, теперь прогресс, все фото стали цифровые, но он специально куда-то ходил и распечатывал их. Не хотел делать этого на своем принтере. Хотел, чтобы качество было на уровне. Набиралось какое-то количество за несколько месяцев, и он сдавал их в фотоателье, на распечатку. Последний раз, однако, он все сделал быстро, даже недели ждать не пришлось. Сегодня я смотрела на эту фотографию. Очень долго. Пыталась выудить из нее какое-то последнее послание, какой-то знак, прощальный привет.

Приехало заказанное им такси, и он уже собрался было уезжать, но вышел из машины и вернулся на кухню. Обнял нас обеих еще раз. Бабушка Сесилия сказала, что у него были слезы на глазах. Я этого не заметила.

После того, как его парашют «по неизвестным причинам» не раскрылся, чехи подключили к делу прокуратуру. Это нормальная процедура в таких ситуациях. Парашют тщательно исследовали не только чешские, но и немецкие специалисты, потому что папа поехал в Шпиндлерув-Млын с немецким удостоверением личности. Официально он был гражданином Германии. Ни чехи, ни немцы не выявили серьезных процессуальных нарушений, кроме, возможно, одной детали. Я столько раз читала их отчет, что знаю его наизусть:

После свободного падения основной парашют был правильно раскрыт парашютистом. По неизвестным причинам, однако, парашютист отделился от него. Запасной парашют не был раскрыт парашютистом, и не сработало устройство автоматического раскрытия запасного парашюта (AAD), что привело к удару о поверхность, а полученные в результате удара травмы стали причиной смерти парашютиста. Устройство автоматического раскрытия запасного парашюта (AAD) действовало надежно, что было проверено в ходе многочисленных тестов. Однако оно не было активировано парашютистом (преднамеренно или по неосторожности) перед прыжком. В обычно практикуемом взаимном контроле активирования AAD (двенадцати участников полета на борту вертолета МИГ-8) парашютист участия не принял. По свидетельству четырех очевидцев, парашютист хотел перед прыжком выпить воды.

Чехи не обратили на это внимания. Немцы обратили. Они предложили, чтобы взаимная проверка активации AAD стала не «обычной», а «обязательной». Считаю, они правы.

Но ни те, ни другие не смогли однозначно определить, совершил мой отец самоубийство или нет. И слава богу, что не смогли. Бабушка никогда бы не поверила, что ее любимый сын по собственной воле ушел из жизни.

Когда после похорон мы с Сесилией и дядей Игнацием вернулись домой поздно ночью, никто не хотел входить в дом первым. Будто там ждал нас его дух. Мы стояли на крыльце и смотрели в темные окна. Включая Игнация, философа и профессора теологии. Я первая подошла к двери. Мне хотелось напоследок встретиться хотя бы с его духом. Думайте, что хотите, но мне кажется, что он там со мной и по сей день. И не только там. Он повсюду со мной…

Бабушка Сесилия на протяжении всего этого апокалипсиса, начиная с новостей о его смерти, в долгой дороге до Чехии, равно как и в течение пребывания в Праге и улаживания формальностей в немецком консульстве, а также во время самих похорон, была на удивление спокойной. Мне показалось, что она часто как будто отсутствует. Она не хотела, чтобы ее страдания были для кого-то обузой. Все время держала меня за руку, всеми возможными способами скрывала боль. Я знаю, что она принимала какие-то таблетки и запивала их настойкой из стеклянной фляжки, на которую для конспирации натянула черный шерстяной носок.

Панцирь, в который она пряталась, с треском лопнул на следующий день, вечером, когда уехал дядя Игнаций и мы остались одни, и она застала меня плачущей на террасе в саду. В одночасье скорлупка рассыпалась в прах, обнажая бессильную, измученную страданиями настоящую ее. Я никогда ни раньше, ни позже не видела, чтобы кто-то так плакал. Она рыдала всем своим существом. Повторяла, как мантру, имя отца, снова и снова спрашивала: «почему?», «зачем?», «за что?». Она смотрела в небо и выкрикивала вопросы. Потом убежала с террасы. Я услышала, как она хлопнула дверью. Сначала в своей комнате, потом дверью на кухне. Когда я вошла туда, она крушила об угол чугунной печки иконы, которые сорвала со стен в своей комнате. Щепки помельче ломала о колени и совала в чугунную глотку буржуйки, потом плеснула туда денатурата и подожгла. Молча стояла у печки и смотрела, как они горят, медленно превращаясь в пепел. Когда я вывела ее на террасу в саду, она тяжело дышала. Мы обнялись. Она не плакала. И тогда мы заговорили.

Она в сердцах назвала Бога «глупым», а когда я посмотрела на нее с ужасом, добавила: «Я должна была умереть или до него, или сразу после. Мудрый Бог не создал бы мир, в котором так много боли и страданий».

Услышать такое богохульство из уст бабушки Сесилии, которая, хоть и не слишком часто ходила в единственную в городе православную церковь, но каждый день начинала и заканчивала поклонами и поцелуями икон в своей комнате, было для меня окончательным доказательством ее безграничного отчаяния. Та, кто перед каждой поездкой моего отца в своих молитвах доверяла единственного сына Богу, вдруг произносит такие слова.

Сесилия начала свой траур с беспредельного гнева. На Бога.