Одиночество зверя (СИ)

— Но стоило Татьяне выйти замуж и стать столичной светской дамой, он сразу стал её достоин.

— Сердцу не прикажешь! Онегин ведь не из грязи в князи прыгнул, светских дам он на своём веку немало повидал.

— Порядочные люди не пытаются соблазнить замужних женщин.

— Не вижу связи. Она ведь не за его друга или брата замуж выскочила. Только я, собственно, о другом хотел спросить: почему тебе тогда резьбу сорвало?

— Какую резьбу? О чём ты вообще?

— О литературе так не спорят. С тобой ведь буквально истерика случилась. Уж столько лет прошло, какие теперь тайны?

— Нет, Игорь, подожди, — вмешалась Елена Николаевна, — так нельзя. Сколько бы лет ни прошло, человек сам решает, какие тайны ему хранить.

— Да какие тайны, Елена Николаевна? И вы туда же? Какая истерика? Не помню я никакой истерики. Может, разгорячилась больше обычного, и всё. И вообще, не помню я ничего особенного.

— Ладно, проехали, — примирила учеников педагог. — Миша, а ты чем занимаешься?

— Вы у Саранцева спросите, он от ФСБ всё лучше знает, — не унималась негодяйка.

— Проверка ФСБ дала положительный результат, — заверил собравшихся Игорь Петрович. — Мишка, можешь жить спокойно и заниматься дальше своим бизнесом.

— Спасибо, учту. А можно сейчас фоткнуться и повесить твою личность в офисе?

— Сколько угодно, пользуйся.

— Вы все разговариваете, как в доме повешенного, — вновь напомнила о себе Корсунская.

— А как разговаривают в доме повешенного?

— Не как, а о чём — о чём угодно, кроме верёвки.

— Ты имеешь к нам какие-то претензии? Хочешь изменить тему беседы?

— Хочу. Ты меня обвинил, непонятно в чём, теперь делаешь вид, будто ничего не случилось, а я так и сижу оплёванной.

— Мы решили не беспокоить тебя воспоминаниями, раз уж ты так болезненно отреагировала на несколько случайных слов.

— Ты опять? Я не реагировала болезненно на твои дурацкие и вовсе не случайные слова. Ты вылез со странными намёками на мою неадекватность, все теперь гадают о тайнах моей личной жизни, и ты ждёшь от меня тишины?

— Мы говорили о событиях тридцатилетней давности, а ты волнуешься сейчас. — Саранцев говорил медленно и раздельно, как с душевнобольной. — По-моему, лучше всего сейчас именно сменить тему.

— Нет, сначала объясни, о чём ты здесь болтал.

— Я просто спросил, чем объяснялось твоё давнее волнение в связи с письмом Татьяны Лариной, ты вместо ответа снова разволновалась и теперь требуешь объяснений от меня. Я ничего не могу объяснить, поскольку просто задал вопрос.

— Почему ты его задал? Можешь ответить по-человечески?

— Потому что ты тогда разволновалась, и я по глупости решил, что теперь сможешь своё волнение объяснить. Думал, посмеёмся, пошутим, я поведаю о своих школьных тайнах, и все останутся довольны.

— Кто тебе сказал, что я тогда разволновалась?

— Никто не рассказал, я сам там был и всё видел.

— Анечка, успокойся, — обеспокоенно вмешалась Елена Николаевна. — Мы тебя очень любим и ни в чём не обвиняем. Давайте согласимся на этом и двинемся дальше.

— Елена Николаевна, ну что он себе позволяет?

— Анечка, давай Игорь сейчас извинится, и поговорим о чём-нибудь весёлом? Игорь, ты ведь извинишься?

Саранцев хорошо помнил историю с письмом Татьяны Лариной, хотя случилась она даже не тридцать, а чуть больше лет тому назад. Порядки на своём факультативе Елена Николаевна поддерживала вольные — старалась уйти как можно дальше от атмосферы урока и создать атмосферу литературного кружка. Высказывать собственное мнение разрешалось, даже сидя на парте, а лечь никто и не пробовал, ибо народ собирался начитанный и хорошо воспитанный. Юный Саранцев на одном из собраний, посвящённых «Евгению Онегину», и выступил со своим заявлением о личности главного героя, как выяснилось позднее — опрометчивым. Корсунская буквально взметнулась со своего места и сразу стала кричать на него со страстью и очевидным желанием оскорбить. Он до сих пор помнил её лицо и свой испуг. Он искренне верил в свои слова, не хотел никого оскорбить и не прикидывался циником, даже не хотел выпендриться. Просто высказал свою настоящую мысль. Он нигде её не вычитал, ни от кого не услышал — просто едва ли не впервые в жизни родил собственное суждение о литературных материях, страшно обрадовался и спешил поделиться с другими своим открытием. Ожидал споров и несогласия, смеха и советов не мерить литературных персонажей по себе, но не вспышки ненависти.