Одиночка

— Я работал. Телефон стоял на беззвучном.

— До обеда?! Я раз десять тебе набрала!

— Я работал до четырех утра. Потом увидел, но не стал тебе перезванивать. Проснулся недавно.

Зажмурившись, я отворачиваюсь. Тело трясет мелкой дрожью. Да, звучит понятно. Работал, не увидел, уснул. Но вчера мне было важно, чтобы Адиль ответил! Мы ведь только делаем первые шаги друг к другу… Если он хотя бы додумался разок взглянуть на телефон и перезвонил, мне бы не пришлось часами разглядывать потолок, борясь с бессонницей и желанием разреветься, и сегодня утром я бы не ощущала себя так, будто против меня одной ополчился весь мир.

— Я не могу на тебя положиться, — сиплю я, продолжая стоять к нему спиной. — Я попросила тебя не ехать к Диме, но ты все равно поехал… Думаю, в ту же ночь. Выходит, мои слова для тебя пустой звук. Ты даже понятия не имеешь, как мне сейчас сложно…

Смолкнув, я запрокидываю голову вверх, чтобы помочь слезам закатиться обратно. Сложно, потому что спустя семь лет ничего не меняется. Все против нас, а я по-прежнему ни в чем не уверена.

— Ты же знаешь меня. Ни хера я бы это так не оставил.

Я поворачиваюсь. Черт с ним, со слезами. Пусть видит.

— Адиль, с возрастом люди меняются. Нам уже не по двадцать… У Димы сотрясение мозга… А если бы он упал неудачно и проломил себе череп? Мне остаток жизни нужно было тебе передачки носить?

Он молчит. Снова молчит. Мое худшее наказание.

— Ты не берешь мои трубки, и ты ни разу не пригласил меня в свою квартиру. Мы встречаемся только у меня. Почему? Потому что она съемная или потому что тогда тебе страшно по-настоящему впустить меня в свою жизнь? Отношения — это ведь не то, что можно поставить на паузу, когда угодно… Что я для тебя? Готов ли ты со мной считаться?

— Чего ты плачешь, а? — Адиль делает шаг ко мне. — Я дождался сиделку и сразу приехал.

Я отшатываюсь назад. Потому что он не отвечает на мои вопросы, а пытается банально сменить тему.

— Может быть, если бы ты не уехал семь лет назад, это оправдание бы подошло. Да, ты считаешь, что тогда я была сама во всем виновата и сейчас сильно напрягаться не стоит… Но я думаю по-другому.

Все эмоции от событий последних суток концентрируются в грудной клетке и с ревом взмывают к вискам. Лицо Димы, покрытое синяками и ссадинами, молчащий телефон Адиля, воображаемые сцены секса со стриптизершей и этот чертов завтрак, где мне фактически прилепили на лоб диагноз поломанной мазохистки. И Адиль действительно ни разу не предложил поехать к нему.

— Скажи, ты хоть раз в жизни извинялся? Или всегда во всем считаешь себя правым? Семь лет я пыталась тебя отпустить, полгода на успокоительных провела… А в итоге чувствую себя виноватой… А ты даже ни слова в свое оправдание не сказал. Какими бы не были причины уехать — ты сделал мне больно… Если я гребаный космос, неужели так сложно относится ко мне бережнее?

Молчит. Дергает челюстью, хмурится и продолжает молчать… Невыносимо… Это правда невыносимо… Два гребанных блядских слова. Даша, прости. И я прощу. Я ему все готова прощать.

— Уходи, — хриплю я, прижимая пальцы к мокрому веку. — Серьезно, уйди. Не хочу тебя видеть.

В течение нескольких секунд Адиль сверлит меня взглядом. Я этого не вижу, а чувствую, потому как смотрю себе под ноги. Слышится шорох надеваемой обуви. Истеричный спазм подступает к горлу. Ему проще уйти, чем меня успокоить. Я не понимаю… Не понимаю. Как так? Хлопок двери.

Я стою на месте минуту, не меньше. Может быть, потому что не могу пошевелиться, или потому, что наивно жду его возвращения. С букетом цветов вместо слов. Сейчас мне бы и этот банальный ход подошел.

Адиль конечно не приходит. Но есть и хорошая новость: за семь лет я все-таки немного выросла. Раньше бы выскочила за ним в подъезд или хотя бы разбила одну тарелку.

Глава 45

Навык, приобретенный в прошлом, сегодня мне помогает. Как бы паршиво не было на душе и как одиноко, можно и нужно продолжать жить. Загрузить тарелки в посудомойку, приготовить бутерброды, чтобы взять их с собой на смену, улыбаться коллегам и суметь концентрироваться на картах пациентов, несмотря на стойкое желание свернуться калачиком и пялиться в одну точку.

После смены наутро еду к отцу, у которого сегодня должен быть выходной. И совсем не потому что горю желанием его увидеть — наши встречи уже давно не доставляют никакого удовольствия, — а потому что не хочу оставаться одна.

У него все без изменений. Черный чай, принесенный мной пирог, неловкий обмен вопросами. Не всегда компания лучше одиночества. Эта неуютная кухня и бледная тень человека, которого я когда-то боготворила, только усиливают серость в душе.

— Пап, почему ты меня не долюбил, а? — шепотом спрашиваю я, сминая разбухший пакетик заварки.

Поднимаю глаза. Отец на меня не смотрит, а напряженно разглядывает свои пальцы.

— Ты не только своей любви мне не додал, но еще и отнял часть маминой. Пока она тебя вылечить пыталась, я осталась совершенно одна. И теперь всю жизнь пытаюсь добрать эту чертову любовь. Себя извожу и других. Это мучительно.