Одинокая орешина

Вдруг Варужан вспомнил нашу сельскую шелковицу. Но это после. Сперва вошел, поздоровался, сказал, что с рынка, и выложил из кожаного портфеля на мой письменный стол яблоки — штук семь-восемь.

— Любуйся, — говорит. — Только жаль, несъедобные.

Варужан разложил яблоки — гладкие, как волчки, которыми мы забавлялись в детстве, — прямо посреди моих бумаг.

— Крепенькие, — говорит, — ни одной червоточины. Червяк не дурак, чтоб в химии жить. Поумнее нас.

— Слушай, — говорю, — не люблю я яблоки. Никакие — ни натуральные, ни химические… Как твои дела-то?..

— Понимаешь, — он одно за другим стал кидать яблоки в окно. — А впрочем, ни черта ты не понимаешь. Если так будет дальше, наши сыновья соорудят искусственные горы, спроектируют искусственные ущелья..

И вдруг:

— А ваша шелковица в селе цела?

— Спилили. Те, которым мы дом продали. Ведь и шелковица уже им принадлежала.

— Неправда! — заорал Варужан. — Это шелковица нашего детства! Шелковица твоего деда!

С чего это он моего деда помянул?

…Дед умер под этой шелковицей. Мать рассказывала: пришел он как-то усталый с виноградника, весь в поту, сел наземь, прислонился к дереву, и, не успела бабушка чай принести, он на тот свет отправился, где от пота уже нет вреда, а от крепкого чая уже нет пользы и где единственные облака над головой — это белые древесные корни.

— Они потом и шелковицу спроектируют, и пшат[56] — орет мой друг. — А знаешь, какое это чудо — пшат?

Смеюсь. Пессимистическим фантазиям Варужана нет предела. Он, видно, опять ходил проведать сына, а теща с тестем не пустили его, заявили «ему пора спать», или «он занимается музыкой», или еще что-нибудь в этом роде.

— Артура два дня назад по телевизору показывали. На виолончели играл… Хорошо играл… И так вырос…

Варужан уставился в одну точку, стал какой-то потерянный.

Потом произнес:

— Все собираюсь телевизор купить. Да я ведь дома почти не бываю. А карманных телевизоров пока не придумали.

— Придумают, — говорю. — Вот это будет чудо!

— Чудо — это пшат, — друг мой опять свернул к пессимизму, — пшат и шелковица твоего деда.

Он неистово втягивает в себя сигаретный дым и со злостью взирает на широкие, в металлических рамах окна.

— Ты вот, к слову, своих дедов в глаза не видывал, тебе о них только рассказывали, и все-таки есть у тебя дед — точно тебе говорю. А дед моего Артура, мой отец, живет в одном городе с внуком, через две улицы, рядышком, но у Артура нет деда. Велосипеды есть, свитера-костюмы есть, все, что душе угодно, есть, целых три квартиры есть, а вот деда нет.

— Ты случайно не выпил?

Друг укоризненно смотрит на меня, медленно поднимается и направляется к двери.

— Я прихожу к тебе, когда мне больше некуда идти. А пью я в остальные дни…

Еле удается его усадить. Как бы поднять его дух?

— Представляешь, — говорю, — из дерева сделали пушку, настоящую пушку, которая стреляет? Ну не чудо?..

— Из дерева твою башку сделали. Других деревянных чудес я не знаю. Только жаль, она у тебя не стреляет.

— Нет, я серьезно — деревянную пушку! — игнорирую я его издевку. — Это было в первую мировую войну, в Араратской долине, в каком-то селе. Понимаешь^ по ту сторону реки находились турки и постепенно сжимали кольцо. Неизвестно, кому это пришло в голову, но только крестьяне пять дней и ночей корпели над пушкой и таки смастерили. Уж не знаю, из чего они ядро сделали. И как пальнут лунной ночью! В полнейшей тишине взрыв показался кошмарным, а дым очень долго не рассеивался. Пушку, естественно, разнесло в щепки, но зато турки со страху задали деру. Скажешь, не чудо?..

— Твой дед сумел бы сделать такую пушку, — говорит мой друг. — Он был особый человек. Сам как пушка… только вот добротой стрелял.

Что он знает о моем деде?

И что я знаю о своем деде?

— Поехали в село, — говорю. — Побродим по ущелью, пошуршим сухими листьями. Только обещай не морочить мне голову — мол, через двадцать лет сыновья спроектируют искусственные ущелья.

— Поехали, — говорит, — проведаем вашу шелковицу.

— Да ее спилили, я же говорил…

— Ты когда кончаешь работать?

— Часа через полтора.

— Я в пять за тобой зайду. Со мной, может быть, Артура отпустят, а ты Армена захвати. Поедем вчетвером.

Армен — мой сын. Ему недавно исполнилось четыре годика. Вот обрадуется!

— Ладно, — говорю, — жду.

Первым делом спускаемся в ущелье, так хочется Армену, и Варужан уступает. А в ущелье гуляет поздняя осень, речка полноводна, и все наполнено каким-то звоном — может, это и есть самая лучшая на свете тишина. Ложусь на толстый волшебный тюфяк из опавших листьев. Небо — мое одеяло. Армен увидал в луже лягушонка и притих, изумленно уставившись на него. Варужан направился к воде — что-то говорит, что-то показывает Артуру. Тому лет девять-десять — разодет он не для села.

— Давай я отвезу тебя домой, сестричку напугаю, — уговаривает Армен лягушонка. — А хочешь, понесу тебя в детский сад, ты будешь в младшей группе, а я в старшей. Я уже большой.

Пучеглазый лягушонок смотрит на Армена.