Одинокая орешина

Теперь я отлично понимаю эту грусть. Нет, мы отнюдь не были законченными злодеями — были добрыми и чистыми мальчуганами. А то, что мы натворили, похоже на игру — игру жестокого военного времени. Саргиса, натурально, назавтра снова выдворили из школы, а потом увезли в больницу с острым расстройством желудка — он слопал чуть ли не килограмм масла, это не шутка. Мы с Каро два дня в школу не заявлялись — совестно было, но Феликса с Рубеном не выдали: пусть уж позор падет на нас троих.

Сейчас я смотрю на Вагикины окна, а сам Вагик лет семь-восемь назад умер в психиатрической больнице. Мы, голодные, холодные, выдержали, выжили, а он, сытый, угодил в психиатрическую больницу.

Как-то давно уже мы с ребятами навестили его — прихватили с собой всякой всячины, в том числе и большую банку айвового варенья. Вагика привели в кабинет главврача — он вроде бы узнал нас, даже улыбнулся. Он тихопомешанный — главврач объяснил, что это значит, но я позабыл название болезни. Вагик долго разглядывал принесенную нами снедь и вдруг тихо улыбнулся — может, вспомнил?..

Когда мы вышли из психиатрической больницы, печальнее всех был Саргис.

Сегодня, когда я заглядываю в слепые Вагикины окна, печальнее всех я.

А еще печальнее, видимо, все мы не порознь, а вместе, оттого что печальное нам выпало детство.

МОЯ САМАЯ ПОСЛЕДНЯЯ ИГРУШКА

Они шагали серым строем. Шагали молча, сосредоточенно. Мне казалось, что все они похожи, очень похожи друг на друга. Проходя мимо, они не смотрели на нас, и мне все не удавалось заглянуть им в глаза. А заглянуть в глаза почему-то страшно хотелось. Они, правда, немцы, но и у них ведь есть глаза…

«Почему они на нас не смотрят?» — спросил я как-то мать, когда они, как обычно, вышагивали по нашей улице. Мать не сразу ответила — прижала меня к груди и зашептала: «Армена они убили». Армен — мой двоюродный брат, я очень любил его. «Который из них?» — спрашиваю. «Все», — отвечает мать, и я больше ничего не спросил, хоть и не понял, конечно, как это они все могли убить одного Армена.

Серые ряды продолжали двигаться.

А глаз немцев я не видел.

Мне было тогда десять лет.

Шла война.

С того дня я еще пристальнее вглядывался в этот пропыленный строй, который убил моего двоюродного брата, — хотел увидеть того одного, главного. Не верилось, что Армена убили они все вместе. Это мог сделать только один. И нужно отыскать именно его! Я теперь еще бережней стал хранить свое ружье — оно могло пригодиться. А когда мы с ребятами играли в войну, я больше не соглашался быть немцем…

Потом пленные мостили нашу улицу. Тут, хочешь не хочешь, видишь их с утра до вечера. Отлично, уж теперь-то я отыщу того!

Работая, они переговаривались. Однажды я даже увидел, как двое смеются. У одного глаза были голубые, как у Армена. И лицо очень доброе — этот убить не мог. На другой день я увидел, что он на меня смотрит, подошел и отдал ему гроздь винограда, которую держал в руке. Он улыбнулся, что-то растерянно проговорил на своем языке и хотел меня по голове погладить. А я удрал — во мне вдруг ненависть вспыхнула. К ним ко всем. И к этому доброму немцу тоже — что, он не мог сделать так, чтоб не стреляли в Армена?

— Зачем виноград фашисту дал? — сжав кулаки, приблизился Карен, он был старше меня на два года.

Тут мать вышла.

— Что ссоритесь? — говорит.

— Он виноград фашисту дал.

Мать грустно на меня посмотрела и ничего не сказала…

На другой день те двое опять возле наших дверей работали. Когда я вышел, они заулыбались и стали меня рукой подзывать. Я тоже улыбнулся. Потом вдруг вспомнил Армена и побежал во двор. Я тогда еще не представлял как следует, что значит убить. Во дворе, когда тебя «убьют», полежишь-полежишь да и встанешь. «А Армен, видимо, уже не встанет», — подумал я, и на душе стало тоскливо. Наверху было синее небо, а во дворе мать белье стирала.

— Мам, — говорю, — Армен к нам больше никогда не придет?

У мамы глаза стали грустные-грустные. Она взглянула на меня, ничего не сказала и стала развешивать белье. А белье было, как небо, голубое.

— Я белье пересинила, — прочитав мои мысли, тихо, будто себе, сказала мать, и я заметил, что она плачет.

Ну и что ж, что пересинила? Плакать из-за этого? Вот вырасту и куплю много-много белого полотна и мало синьки. Чтоб белье не пересинить. Говорю про это маме, а она притянула меня к себе и в глаза поцеловала.

— Армен тебя очень любил.

— Я найду того, кто Армена убил, — говорю. — Мы с Кареном его прикончим. Карен согласен…