Одинокая орешина

…В душе покоится бабушкина притча, а за окном падают чистейшие мягкие хлопья снега. И вдруг неудержимо, как кашель, прорываются воспоминания об отце, о моем отце, который в тысяча девятьсот тридцать седьмом году в небольшом армянском селе читал на память Тютчева своему шестилетнему сыну (кажется, вот это: «Есть некий час в ночи всемирного молчанья…»). Грустно. Мне жаль кузнеца, который недвижно лежит в соседней комнате, жаль миллионы безымянных отцов, которыми — вместо зерен пшеницы — засеяны поля сражений, мне жаль моего отца, которому не привелось увидеть, как вывожу я свое первое «а», жаль друга, дочь которого выйдет замуж, не спросясь его, жаль самого себя — я ведь тоже не дождусь свадьбы своей позднорожденной Лилит.

…Отца несли сквозь осень тысяча девятьсот тридцать восьмого года — меня накануне отвели к соседям. Тогда я еще не знал, что такое смерть, — ел себе персики в саду у соседей. Но, услыхав звуки зурны, выскочил на улицу. В те годы музыка на улице звучала, только когда человек умирал. Выскочил я за ворота и вижу — отец плывет в облаках, вижу — мать идет, братья, тетушки и много-много сельчан. Женщины приголубили меня, что-то зашептали, наверно: «Бедный мальчик, сиротой остался». А звуки зурны пропитали воздух какой-то нереальной, сказочной печалью. Теперь, сквозь дымку времени, мне видно, что гроб отца несли не руки, нет — отец просто плыл, скользил по чистым и праведным волнам музыки.

— Кури, — говорит мне друг. — Что поделаешь, такова жизнь… — У гроба своего отца он почему-то подыскивает для меня слова утешения. — Вот и я осиротел, как ты… Затягивайся поглубже — успокаивает.

ВЕСЕЛЫЙ И ПЕЧАЛЬНЫЙ ДЕНЬ, КОГДА НА СВЕТЕ ШЛА ВОЙНА

Вот уже сколько лет я дважды в день — на работу и с работы — прохожу мимо Вагикиного дома. И каждый раз невольно тянет заглянуть в окно — ведь они жили на первом этаже. Но окно, во-первых, зарешечено, а во-вторых, занавешено, так что практически ничего не видно. Железная решетка существовала и раньше, но теперь она выкрашена белой краской — под цвет оконной рамы. Разумно — ржаветь не будет.

И каждый раз — особенно когда на душе скверно — мне чудится, что по ту сторону одетого в железо окна я вижу лицо Вагика, его наивные голубые глаза. Всего лишь чудится, потому что лица его я уже давно не могу увидеть. И матери Вагика тоже нет в живых — за железными прутьями решетки живут совсем другие люди. Не знаю, кто они, да и не хочу знать.

В тот обычный день тысяча девятьсот сорок третьего года я собирался помочь Вагику написать сочинение, а Каро — объяснить ему задачки по геометрии. Саргис, Феликс и Рубен заявили: «И мы пойдем с вами». Вагик недовольно и даже с некоторым страхом взглянул на Саргиса. Но делать было нечего — пришлось ему сказать: «Приходите».

Вагик надел в тот день светлый костюм — один из двух своих костюмов, да и вообще один из двух костюмов нашего класса. На днях Саргис опять пролил чернила на Вагикин костюм — вроде бы нечаянно, а на деле нарочно, назло Вагику. «Здорово отчистили, пятна почти не видать, — подумал я. — Наверно, мать постаралась». Саргиса за эту проделку выгнали из школы — правда, всего на два дня, потому что его отец на фронте погиб.

У Вагика лицо было круглое, щеки налитые, румяные — в те-то тяжелые годы! Сытенький такой — кровь с молоком, как сказала бы моя мама. И все мы Вагика не любили, а Саргис его просто-напросто ненавидел. «Будет у меня бомба, под него подложу», — грозился он. Но бомбы у него, естественно, не было. Ни у кого из нас не было ни бомбы, ни пистолета: деревянные мечи — вот и все наше оружие. «С таких, как этот, надо шкуру спускать, как раз деревянным мечом. Чтоб подольше помучились», — говорил Саргис, самый добрый в классе мальчишка. Это была бессильная, беспомощная ярость, исходившая из непонимания сложностей жизни. Саргис ожесточился как-то сразу, когда пришла похоронка на его отца. А Вагикин отец работал бухгалтером в одной из ереванских столовых. «У него легкие слабые»., — оправдывался Вагик, и щеки его при этом становились еще краснее. Мы хохотали — мы не верили ему, а отец его вдруг взял и умер. У него была застарелая чахотка, потому-то его и освободили от армии, а мы все сомневались, наговаривали всякое на человека. Мать Вагика заменила мужа на его работе, и они продолжали жить что надо, Вагик всегда был сыт, а мы вечно голодны.