Одинокая орешина

Камсаряну жизнь Гаянэ была известна. Он помнил ее еще маленькой, шустрой, неугомонной девчушкой. Кончила школу, потом в Ереване медучилище и вернулась в село медсестрой. В то время здесь был роддом, ей дали работу. Красивая она была, не знала отбою от женихов. Но, сделавшись уже полугорожанкой, она оставалась деревенской жеманницей — надолго ее выбор затянулся. И женихи поустали, а потом вообще их как ветром сдуло: молодежь хлынула с гор, как поток в оттепель. И потому роддом вскоре стал не нужен — его присоединили к районной больнице. Гаянэ осталась в селе и не ленилась ежедневно ездить в райцентр. Она у матери была единственной, жила вроде бы уединенно и вдруг однажды родила дочку, такую же шустренькую трещотку, какой сама была в детстве. Замуж не выходила, а уж от кого родила — это держала в секрете. Но девочка прожила всего три года. А через несколько месяцев ушла вслед за ней в могилу и ее бабушка, мать Гаянэ.

Осталась Гаянэ одна-одинешенька. Сразу увяла, высохла: что ни день — на кладбище. Камсарян часто видел: сидит съежившись возле могильных холмов. «Вот мой большой Арарат, вот малый, — показывала на большой и малый холм. — За какие грехи я наказана?»

Думали, она в райцентр подастся — это было бы вполне естественно — или в Ереван переедет. «А на кого я свои Арараты оставлю?» — вздыхала она.

Потом снова вроде бы обрела себя, налилась, кокетливой сделалась, одеваться стала подчеркнуто хорошо. И мужчинам теперь казалась доступной, они ей делали нескромные намеки, а она не обижалась — может, это ей даже нравилось… Ну а что там дальше — Камсарян не знал. Просто пытался как-то смягчить ее одиночество.

— Здравствуй, Гаянэ.

— Я как раз к вам, учитель.

— Ну вот и хорошо, встретились.

— Денег мне одолжите, учитель? Я скоро верну. Двести рублей.

— Ну, понятное дело, весна, приодеться нужно.

— Нет, для этого я бы у вас не одалживала. Не спрашивайте, на что мне они.

Камсарян заметил: глаза у женщины грустные. И разозлился на себя: «Что я у нее выпытываю? А меня еще учителем зовут!» Просто по старой памяти отнесся он к Гаянэ как к кокетке-моднице и вдруг увидал, что перед ним усталая, рано состарившаяся — подобно дереву, не дающему плодов, — женщина…

— Пошли в дом, Гаянэ. Кофе мне сваришь? Сона уже два дня в Ереване.

С невыразимой нежностью посмотрела Гаянэ на мужчину, идущего рядом с ней. На мужчину? И откуда взялось это слово? Виски Камсаряна белым-белы, словно выпал снежок и не тает. Но глаза живые, блестят. И поступь молодая, упругая. Сколько ему лет? И почему возник этот новый глупый вопрос?

— Так сваришь кофе?

— Боюсь…

Не сказала: боюсь, учитель. Не прилепилось это слово. Гаянэ с ужасом увидала улыбающееся лицо Камсаряна, на которое сразу наплыла тучка озабоченности.

— Что-нибудь случилось?

Нет, слава богу, не понял. Как хорошо, что мужчины такие дети. И как хорошо, что этот самый мудрый человек на свете тоже большой ребенок. И как у нее сорвалось с языка это слово «боюсь»? «Я себя боюсь, умный человек, наивный человек». Неужели она его любит? Нелепая, бездумная, сумасшедшая, распущенная женщина! Не смей! Почему вдруг сейчас открылась тебе эта горькая истина и покатилась, покатилась, как снежный ком с горы? Лучше уж погибнуть под этим снежным комом, и это будет счастьем — только бы он ни о чем не догадался.

— Ну конечно сварю — у меня хорошо получается.

И опять слово «учитель» ускользнуло, хотя мозг и подал сигнал. Но он все-таки настоял на своем, недобрый, подлый, деспотический мозг, и она добавила:

— Пошли, учитель.

Сказала спокойно, и слова прозвучали как «господь с тобой». Нет, пожалуй, «господь с тобой, любимый»…

— Вот и ты меня учителем величаешь. А зачем?

В ней взорвалась радость, захотелось крикнуть: больше никогда, никогда не назову! Неужели о чем-то догадался? Неужто разглядел ее тайну? Размечталась! Безмозглая распутная бабенка, растопчи каблуком этот запоздалый росточек! Если уж он и пробился, пусть расцветает лишь в укромном уголке твоей души, поливай его горючими слезами, согревай немотою своею и оставь в покое человека, в хаосе забот которого так ничтожна и поломанная твоя жизнь, и твое счастье, и так называемая твоя любовь…

У ворот она резко остановилась:

— Я тут подожду.

— Значит, кофе ты мне не сваришь? — спросил он грустно.

Или это ей показалось, потому что хотелось услышать в его голосе грусть?

— В другой раз как-нибудь. А сейчас уж простите, спешу.

Камсарян посмотрел так, словно что-то потерял.

— Ладно, Гаянэ, я сейчас вернусь.

10

Оган расхаживал взад-вперед по просторной комнате. Недавно с Врамом они толковали. В мае свадеб не играют, а июнь показался Огану страшно далеким. Ну, значит, в субботу. Вчера была годовщина со дня смерти жены — теперь можно. Жалко Врама — уже полтора года, как обручен с Мариам. Да и девушку чего томить.

— Все село пригласим, — сказал Оган. — Всех до единого!

— Немного же народу наберется, — хмуро отозвался Врам.

— И детей позовем!

— Человек семь ребятишек…

— Ну, поехали. Пиши, Лусик.

А у Лусик уже раскрыта школьная тетрадь, держит ручку наготове.

— Пишу, папа.