Одинокая орешина

— Как ты думаешь, Сона, — спросил Камсарян, — бабочки что-нибудь соображают? Правда, что они живут только день? Есть же выражение: короткая любовь мотылька, короткая жизнь мотылька. Ты биолог, должна знать.

Сона изумленно взглянула на отца — что это он вдруг о любви, о бабочках? На что намекает?

— Говорят, что они дурные… Летят на свет, сгорают.

— Тебе надо было поэтом стать, пап.

— А что я такого сказал?.. Да и потом не много ли для одной семьи — два поэта?

С балкона не видно было Немой горы, не доносился сюда и голос Красавицы. Стояла непроглядная, густая темень — казалось, вместе со снегом растаяли и горы, в темно-синей ночи можно было спокойно идти и идти до самого края света. Горы, горы! Печальная, Немая, Глухая… Красавица продолжает водопадом обрушиваться вниз. Поутру все опять отделится от тьмы. И сколько же миллионов раз все сливалось с тьмою и отделялось от нее, отслаивалось? К утру ничто не постареет, не помолодеет — останется прежним, тем же.

— У Врама свадьба, отец.

— У Врама? Ах, да… Ну и что же, что свадьба? Хочешь — пойди.

Во дворе залаял пес по кличке Звонок. И лай его был приветливым, почти нежным, лаял он как-то нараспев, словно возвещая: к вам гость, встречайте. Кто бы это мог быть? Камсарян поднялся из роскошного старинного кресла, забыв про бабочек, которые по-глупому сгорают на электрическом костре.

— Наверное, Оган, — сказал он. — Дай-то бог, чтоб не Оган.

Перед ним стоял Мигран Восканян — король развалин. Это прозвище прилепилось к нему в прошлом году, когда четыре обезлюдевших горных селения объединились в одно хозяйство, а Восканяну поручили им распоряжаться. Контора Восканяна находилась не в Лернасаре, а в нижнем селе. Поставили там финский домик, телефон, ну а уж при телефоне человеку положено быть. И не ленился Восканян каждый божий день туда-сюда топать. С ним ходил обычно сын Варужан — учился в райцентре, а жил с отцом. Если же, случалось, Восканян не шел, Врам утром отвозил Варужана и свою сестренку Лусик в школу, а вечером привозил. «Я как детская железная дорога, — ворчал он иногда. — Пока школу окончат, из меня дух вон. И что Восканян со своим Варужаном в долину не переселяется? С ума спятить можно…»

— Добрый вечер. Блаженствуете?

— Вина принести?

— Что, выпьем и хвалить друг друга примемся?.. А?.. Маран заходила. Говорит, с внучкой плохо. Жар. А в райцентр везти страшно: по дороге простудить можно.

— А, так поэтому ее сегодня в школе не было? — сказала Сона.

— У отца приятель был. Позовет его, бывало, отец, вином угощает и приговаривает: давай, Ваграм, выпьем, а потом поври немножко. Знаешь, председатель, ложь тоже штука хорошая. — Камсарян понимал, конечно, что на душе у Восканяна кошки скребут, попробовал утешить: — Простыла, наверно, пройдет.

— Вранье — это такое добро, которого сейчас пруд пруди.

— А когда-то этот товар только Ваграм продавал. Но его вранье было безобидным, простодушным. Рассказывал, например, как был три дня бургомистром какого-то немецкого городка. То есть председателем горсовета. Вроде бы, когда наши взяли город, он сказал, будто немецкий знает. Пока выяснили, что не знает, три дня прошло.

Мигран Восканян погрузился в камсаряновское кресло и принялся курить. Кажется, без сигареты в зубах его никто никогда и не видел. Шутили, мол, как только он родился, вместо материнского соска сигарету взял в рот. Убеждали его: бросай, Мигран, горло не луженое, концы отдашь, детей пожалей — маленькие. Советовали на монпансье и яблоки перейти. Мигран послушает-по-слушает и зажигает новую сигарету. «Разница всего в шесть месяцев, — возражал он, — между курящим и некурящим. Я в какой-то толстой книге читал. Предположим, я на шесть месяцев раньше умру. Ну и что?..»

— Съезжу-ка, думаю, за Левоном. Маран очень уж просила.

— Сейчас оденусь и поедем, — сказал Камсарян.

— А Сона как же?

— Что Сона? — девушка с улыбкой взглянула на председателя. — Испугаюсь, думаете, одна? Кого? Чего?

Камсарян вышел из комнаты и вернулся с кувшином вина в руках.

— Выпьем по стаканчику и отправимся… А в субботу свадьба Врама.

— Машину я вожу хорошо. Стаканчик не помешает, — согласился Восканян.

Сона быстро поднялась с места:

— Сейчас стаканы принесу.

Мигран Восканян разглядывал удалявшуюся девушку. «Хороша, чертовка», — подумал он. Сона уже на пороге обернулась и, улыбаясь, посмотрела на председателя.

— Ты, товарищ председатель, Брижит Бардо видел?

— Это еще что за штучка?

— Французская артистка. Очень красивая. Не видал в кино?

— В каком? — Ну и любил же Мигран Восканян разглядывать женщину со всех боков, впитывать в себя ее Присутствие, аромат, смех. Кино — белое разутюженное Полотно, простыня, которой накрывают тюфяк, и на этой простыне движутся картинки, и положено верить, что все правда. — Из всех девушек, каких я видал, самая красивая ты, Сона.

Сона звонко рассмеялась.

— Выпьем, — сказал Камсарян, — за здоровье Аревик.

— Как назло, ни одного врача, — хмуро отозвался Восканян, взял в руки стакан и опять поставил на стол: — Нет, не стану…

— Ну тогда я вместо председателя, — сказала Сона.