Одинокая орешина

Я поднял воротник дождевика и вышел со двора. Деревянные, похожие друг на друга дома выстроились по обе стороны улицы. На улице ни души. Сурен непременно потащит меня завтра по магазинам, и тогда мне вконец все осточертеет. Это уж точно. «Если хочешь считаться хорошим мужем, — скажет он, — в последний день командировки побегай по магазинам. Главное — не приехать домой с пустыми руками. Понял?» Эту заповедь я слышал уже тысячу раз и завтра, естественно, буду вынужден отправиться вместе с ним. Сурен набьет чемодан всякой всячиной и, довольный, вернется в гостиницу. Например, он спросит: «Есть у вас дамские туфли тридцать шестого размера на высоком каблуке?» — «Есть тридцать восьмой размер, на низком каблуке», — ответит продавец. «Ничего, — скажет Сурен, — выпишите. — Потом обернется ко мне: — Станет носить или не станет, это уже ее дело. Ты тоже купи». — «Гаянэ на низком не носит. И потом, у нее тридцать пятый», — «Ничего, послушай меня, бери».

Я, конечно, не возьму, и он махнет рукой — пропащий, мол, человек. Когда прилетим в Ереван, Сурена придут встречать все — жена, дети, соседи, теща. А меня — никто. Он пойдет, окруженный родными, а я грустно побреду один с портфелем под мышкой и сяду в такси.

Дождь моросит с безнадежным упорством, а дома все одинаковые, и мне кажется, будто я еще возле гостиницы, марширую на месте, как в армии, в строю. Странный человек Сурен, счастливый человек. Даже сейчас, после этой ночи, я не могу думать о нем плохо. Да и почему, собственно, мне о нем плохо думать? Вот и церковь. Съежилась под дождем, а он лупит в ее деревянное тело. (Сколько тысяч дождей впитала она в себя! Дерево промокало насквозь, потом выходило солнышко, влага испарялась, а церковь старела.) Церковь походила на маленькую согбенную старушку, которую выгнали из дому и осталась она одна-одинешенька под дождем. Становлюсь сентиментальным, становлюсь коконом, в котором — невидимо для чужих глаз — какой-то червячок ткет шелк печали.

Во дворе церкви стоит старик и смотрит на небо. Наверно, сторож.

— Я не здешний, отец, посмотреть можно?

— Там темно.

Старик открывает дверь, и я вхожу. В церкви тепло и сыро. Воздух кажется таким густым, как высокая трава в степи. Хорошо.

— Проводка перегорела. Вчера должны были починить, да не пришли. Свечку хотите?

— Зажгите все, сколько есть.

Старик удивленно смотрит на меня.

— Две-три, чтоб было светло, а остальные — за упокой души Рублева. Я за все заплачу.

…Горит около сотни свечей, я один. Старик терпеливо, одну за другой, запалил все свечи и вышел. Чудесный свет излучают свечи, словно только-только расцветает утро, и воздух обретает краски, и полутьма наполняется видениями. Икон много, а те, что написал Рублев, — в центре, в золоченых окладах. Сурен, наверное, проснулся, меня ищет. Пусть ищет. Покорные, печальные богоматери и Иисусы смотрят на меня, друг на друга они не похожи. Здешний Христос русский, а в Эчмиадзине он армянин, у богоматери голубые прозрачные глаза, пальцы у нее усталые, материнские, как у той женщины во дворе гостиницы.

Выхожу.

На улице свечей нет, то же серое небо, тот же дождь. Мое короткое утро кончается. В коконе червячок все ткет и ткет шелк печали.

5

Та же машина мчится сквозь другую ночь. Небо ясное-ясное. Если исполнишься великого терпения и если не умрешь, сможешь сосчитать все звезды до последней. Мы сидим так же, как и вчера ночью. Я курю. Лилит молчит, Сурен разговаривает с Вадимом, а шофер и теперь спешит — дома ждут его водка и жена.

Выдумываю. Шофер скорее всего еще не женат, а в этот час все магазины закрыты.

1969

СПИЧКИ

Перевод Е. Шатирян

Ему шел уже семьдесят первый год. Жил он один-одинешенек, и в городе у него, видно, не было родственников. На похороны пришло мало народу, в основном товарищи по работе и соседи. За два часа до похорон из Махачкалы прилетел сын. Самолет, на котором он летел, в пути посадили в Тбилиси, так как Ереван был закрыт по случаю грозы…

Сыну было за сорок. Когда вернулись q кладбища домой, он спросил: «Кто оплачивал расходы по похоронам, кому я должен?» — «Никому, — ответила тетушка Мариам. — У покойного были сбережения, их мы и потратили, да еще немножко осталось на книжке. Он никому не был должен». — «Вот и хорошо, — сказал сын, — отец все делал с расчетом». За стол сели человек пять-шесть, сын покойного сам разлил водку по рюмкам, выпили. Поговорили о том о сем. Выпили по второй рюмке. Сын двадцать лет не видел отца: ушел в армию, потом женился, обосновался в Махачкале. «Жена неважно себя чувствовала, у нее диабет. Сына я назвал Гегамом, но зовем его Гугуш — имя Гегам трудно произносится». Гегам было имя покойного, а Гугушу, как сказал сын покойного, шестнадцать лет. «В этом году он заканчивает десятилетку, день и ночь занимается, очень похож на деда, а деда так и не увидел». Андраник, Сероб, Вениамин, тетушка Мариам посидели еще минут сорок с сыном покойного, поговорили. потом поднялись. «Завтра к часу дня придем, — сказала тетушка Мариам, — поедем на кладбище, такой обычай».