Одинокая орешина

Сурен серьезно смотрит на меня. Это одна из тех редких минут, когда он осознает разницу в нашем возрасте и сокрушается, что он без пяти минут дедушка. Потом добавляет: «Это еще ничего, но как подумаю, что стану мужем бабушки, как подумаю, что со мной на одной подушке спит бабушка, — делается не по себе». А сейчас он долго смотрит на меня и говорит:

— Выпьем по рюмке коньяку?

— Выпьем, — говорю я. — Боюсь только, что не по рюмке…

И мы распиваем всю бутылку.

2

…И никто не изучил нас понимать печаль ближнего, слушать молчание, страдать, не роняя собственного достоинства. Все это мы вынуждены были постигнуть сами.

Стояла темная ночь.

Машина неслась со скоростью сплетни.

— Потише гони, — снова сказал шоферу наш русский товарищ.

— Дорога неплохая, — буркнул шофер, — побыстрее доедем, будет время выспаться.

Мы сидим втроем на заднем сиденье. Сурен между мной и Лилит. И как это вышло? До сих пор в себя прийти не могу. Днем мы с Суреном вдруг встретили ее.

— Вы не знакомы? — спросил Сурен.

Я что-то промямлил: мол, в Ереване все друг друга в лицо знают. Она тоже что-то пробормотала.

— Ну, так познакомьтесь по-настоящему.

И она вынуждена была сказать:

— Лилит. Очень приятно.

И я вынужден был сказать:

— Ваан. Очень приятно.

В перерыве мы походили втроем, посетовали на то, что совещание скучное и утомительное, похвалили город, поговорили о том о сем: мол, в ресторане при гостинице кормят скверно, пива нет, и уже соскучились по дому. Я дважды украдкой взглянул на нее. Один раз поймал ее взгляд на себе.

А сейчас мы едем все в той же машине: наш русский друг непременно хочет нам показать редкой, по его словам, красоты деревянную церковь. Правда, она в ста километрах отсюда, но зато в ней три иконы работы Андрея Рублева!

— Поехали? — спросил Сурен.

— Поехали, — непроизвольно сказала Лилит.

— Поехали, — непроизвольно сказал и я.

Сурен не умолкал всю дорогу. Он вообще был известным говоруном. Помню, как-то один мой приятель, которому очень уж хотелось рассказать анекдот, спросил Сурена: «Почем минута твоего молчания?» — «Пять рублей», — ответил Сурен. Тот вынул двадцатипятирублевку. «Помолчи пять минут». — «Нет, столько не смогу. Самое большее — на десятку».

Вдруг слышу:

— Вадим, а ты знаешь, что я Ваана спас? Он операцию не хотел делать, а я заставил.

(Ну конечно, как он мог о таком умолчать…)

— Каким образом? — удивляется Вадим.

— Лилит, — оборачивается Сурен к ней, — ты тоже об этом не слышала? Нет?

Я чувствую, он рад тому, что Лилит не слышала и что шофер тоже не слышал, хотя шоферу, разумеется, наплевать и на мою операцию, и на все деревянные и каменные церкви — ему бы доехать поскорее, опрокинуть стаканчик да уснуть.

Мне хочется прямо сейчас выйти из машины и пройти оставшийся путь пешком. Но Сурен мой лучший друг, и спасения нет. Когда-то, наверно, этой дорогой шел и Андрей Рублев. Пешком или на санях, если дело было зимой. Смотрел на это же небо, слушал эту же тишину. Становлюсь сентиментальным. Просто хочется о чем-нибудь думать, только бы не слышать Сурена. А Рублев, может, ни разу не ходил этой дорогой и не писал тех икон, которые нам завтра покажут. Великое имя — мощный прожектор, и в его свете нам покажется замечательной и не очень хорошая картина, потому что мы озарим ее светом собственной души. Важно именно это.

А Сурен уже рассказывал о том, как он меня спас. Он подался вперед, склонился к Вадиму, и я вдруг почувствовал пальцы Лилит. Она взяла мою руку за спиной Сурена. Изумленно смотрю на нее — она плачет. Сурен рассказывает, а я смотрю на Лилит, я понимаю, что она все знает, что она просто вспомнила тот ужасный день. Хрупкие женские пальцы сильно, по-мужски, сжимают мою руку.

— Потом…

Потом Сурен говорит о чем-то другом. Он кладет руку на плечо Лилит, а мне хочется, чтобы на земле стало еще темнее. Я вижу глаза Лилит, которые толь-ко что были влажными, я смеюсь над своими мыслями, над тем, что мне казалось истиной, над долгими годами своей ненависти. Значит, ничто не пропадает. Значит, мы притворялись, что не видим и знать не ^наем друг друга… Лучше покурить. Хоть бы уж кончилась эта зыбкая дорога, ведущая нас в неизвестность. Нет во мне ни бури, ни сожаления, ни боли. Просто я был уверен, что пятнадцать лет назад с нашей последней встречей, с ее последним письмом, все кончилось. А выходит, все никогда не кончается. Правда и то, что мы любили друг друга, и то, что она предала меня, и то, что мне было очень больно. Но ведь правда и то, что не все кончилось в тот день, и, значит, все никогда не кончается. (Господи, она в самом деле плакала и так гладила мои пальцы, словно не предавала меня, словно не было этих пятнадцати лет, словно все эти годы мы ехали в этой машине и ночь была густой и таинственной.)