Одинокая орешина

Лучше расскажу о своем последнем дне. Я уже знал, что умру именно в этот день. Поэтому мне было смешно, когда врач пытался сделать мне укол, ощупывал живот, а потом выписал лекарство: «Принимать по два раза в день в течение недели». Я не винил его, этого человека со спокойными, теплыми руками. Просто он меня не понимал, да и ни один врач никогда не поймет, что люди умирают только тогда, когда устают. Один может устать в восемнадцать лет, другой — в семьдесят. Я устал. Но мне не было тоскливо. Прямо передо мной стоял мой книжный шкаф, а я не думал о том, что руки мои больше не коснутся этих книг. Знал, что чьи-нибудь руки да коснутся их, а книгам-то ведь все равно. Книги чем-то похожи на болтунов — они поверяют свои тайны каждому, значит, и после меня кому-нибудь откроются. С грустью я смотрел только на шелестящую за окном акацию и на небо, которое казалось далеким и равнодушным. Я хотел бы туда, под землю, унести с собой чуточку шелеста и полоску неба. И знал, что это невозможно.

— Схожу за сигаретами, — вдруг услышал я голос старшего, некурящего брата.

Он либо шел отправлять телеграмму нашей родне, либо просто не хотел видеть, как я умираю. Я понял его и попрощался с ним взглядом, потому что больше нам не суждено было видеться на этом свете. Он вьь шел. Я сказал жене, чтобы она вывела ребенка подышать свежим воздухом. «Хорошо», — услышал я и догадался, что она и в этот, последний раз не поняла меня так же, как не понимала прежде, и не знает, что больше никогда не услышит моего голоса. Попытался и мать отослать, но она не ушла. Я очень огорчился и медленно закрыл глаза. Не помню, сколько прошло времени, только вдруг я услышал душераздирающий крик моей матери и понял, что уже умер. Из-под полуприкрытых век мне было видно, как все вошли в комнату, как вывели мать, которая первая почувствовала мою смерть, хотя и была единственной, кто в нее не верил.

Потом все пошло своим чередом.