Одинокая орешина

Это было сказано обыкновенным, даже несколько безразличным тоном.

Тот не заставил себя ждать, и тут же в тишине ущелья раздалось отвратительное чавканье. Он даже не заметил, как отвернулись в сторону Высокий и Синеглазый, с трудом преодолевая приступ голода, вспыхнувшего со страшной силой от слабого запаха еды. Это был их последний кусок — Высокий, по привычке бывалого путешественника, припрятал его на самый крайний случай.

Наконец чавканье стихло, и шествие опять потянулось в своем гнетущем однообразии.

Час, другой, третий…

Солнце стало клониться к подножию старой горы, оно опускалось все ниже и ниже, а путь троих все тянулся вверх. И двое полуголодных людей, стиснув зубы, вели третьего, евшего в течение этого дня уже четыре раза.

Час, другой…

Опускался ночной мрак, он охватил не только окрестные холмы и скалы, но и душу Чавкуна. Голод и его вовлек в свой водоворот, который то втягивал его, то вышвыривал, непрерывно кружа.

Положение его было ужасным. Ведь так близко, в собственном кармане, оставались еще хлеб и колбаса. На минуту он подумал: что, если выложить их и поделить между всеми? Но как?.. Он боялся Высокого. И потом — что из такой малости перепало бы на его долю?

Чавкун выжидал удобной минуты. И честные дружеские руки, прилагавшие нечеловеческие усилия, чтобы поддержать его, казались ему железными тисками.

Они все шли и шли. Умолк Высокий. Не разжать ему было губ, ведь восьмой час уже как во рту не было ни крошки. А Синеглазый, как ни старался, не мог уже разогнуть совсем ссутулившуюся спину. Глаза выдавали его. Они поблекли, как цветы, сорванные небрежной рукой и оставленные без воды и солнца.

И вдруг снова вскинулась песня Высокого, а синеву глаз его товарища будто оросило благодатным дождем. Вдали показались огни большой дороги.

Лишь Чавкун глядел по-прежнему тупым, деревянным взглядом…

Наутро они были уже в экспедиции, а со следующим рассветом снова в дороге.

На этот раз Чавкун попал в другую группу.

Перед выходом Синеглазый и Высокий подошли к нему, попрощались.

— Знаешь, — проговорил Высокий, — жаль расставаться с товарищем трудных дней.

Это была самая длинная фраза, произнесенная им за последнее время.

А Синеглазый лишь улыбнулся Чавкуну своими добрыми глазами:

— Будь здоров…

Прозвучал сигнал, и группы тронулись. В трудный поход отправились разведчики недр и с ними те трое. Три человека, три сердца, три мира. И каждый из них снова пошел своим путем.

1957

ОТЧЕГО ЦВЕТЫ УМИРАЮТ РАНО

Перевод А. Тер-Акопян

Рассказ этот о девушке, которая так и не узнала, что я ее люблю. Не удивляйтесь — сейчас расскажу вам, как я умер в тот знойный летний день, когда на улице нашей шелестели деревья…

…Вспоминаю последние дни своей жизни — они не походили ни на один из прожитых мною дней. Всем казалось, что я счастлив, — у меня были мать, братья, семья, малыш… Что еще нужно для счастья? Но, видимо, что-то нужно, потому что счастлив я не был. И вдруг жизнь мою наполнила она. С вами случалось такое- стоишь, разморенный летним зноем и собственными раздумьями, а какой-нибудь озорник вдруг окатит тебя от макушки до пят ледяной водой? Сперва подскочишь, пригрозишь озорнику, а потом вдруг почувствуешь, что и стоял-то ты на солнцепеке ради этого вот мгновения, может, всю свою жизнь его ждал… Она ворвалась в мою жизнь, удивительно неосторожная и не требующая ничего. Я уже не помню, была ли она красива. В глазам ее затаилась какая-то вопросительная печаль. Мне казалось, что глаза эти все время спрашивают: «Почему?» Но явилась она без спроса и обвила мои дни, подобно виноградной лозе, что поднимается по деревянным подпоркам. Взамен она ничего не потребовала. Ничего. Я так и не сумел заставить ее поверить в мою любовь. Наверно, тогда я и сам не верил в это, потому что ежеминутно напоминал себе: любить ее я не имею права. И, может, поэтому, когда она готова была пожертвовать жизнью ради меня, я смотрел на часы; она несла мне всю обнаженность своей юности, а я задергивал шторы и гасил свет. Я ни разу не вышел с ней на улицу, и никто никогда не узнал, что я все-таки был счастлив. Любовь наша походила на костер, который мы прикрывали ладонями, хотя пламя его было жарким и нетерпеливым…

Что-то затягивается начало.

Перед смертью я заболел. Возле меня круглые сутки находилась мать, братья, жена, грустная и побледневшая, хотя в последнее время мы уже не понимали друг друга. Не было только той, которую я больше всех ждал и любил. Она не могла прийти в мой дом. Братья знали, что я умру, — врач сказал. Они ему верили, возможно, даже ждали — печально и смиренно. Только мать не верила, но не потому, что не знала, что сказал врач…