Одинокая орешина

— Конечно, — одобрил Вардуни. — Это ваш дом.

Камсарян с дочерью провожали Орловых. Левон должен был довезти их до Еревана. У дома Асанет столкнулись с Вардуни и Сафаряном.

— Я им сказал, что село перестраивается, — перешел Камсарян на армянский. — Сочинил, что разрабатывается план перестройки; когда все будет закончено, сельчане сюда вернутся…

— Об этом мы поговорим еще. Вы провожайте гостей, а мы тут побродим…

— Папа, мы с Левоном…

— Левон мне уже сообщил, Сона. Правильно решили… Знаешь, что мне в тот день сказал Вардуни? Говорит: бог — величайший архитектор, потому что спроектировал человека. И, наверно, недаром он сердце вложил в грудную клетку, а мозг в голову. Подальше друг от друга. Значит, сердцем нужно чувствовать, а разумом решать…

— Папа…

— А нельзя, спрашиваю, исправить ошибку бога — приблизить сердце к разуму, чтобы решение их было единым, но продиктованным все же в первую очередь сердцем?.. Я тебя понимаю, дочка…

— Спасибо, папа… — Сона заплакала, уткнувшись лицом в плечо отца.

А несколько дней спустя, ночью, Саак Камсарян зажжет свет — и это будет единственный ночной огонек в селе — и напишет в школьной тетради: «Оган умер. Сын его Врам конечно же забрал жену и переселился в долину. Гаянэ исчезла, а почему — мне так и невдомек. Ерема и Сатеник сын увез в Октемберян, а с ними уехали внуки, Вараздат и Каро, самые шаловливые и самые удивительные в школе мальчишки. Сону завтра увезет Левон, это должно было случиться… Они поедут путешествовать, а потом вернутся и будут жить в райцентре. Только сын Маран возвратился с женой и принялся отделывать дом. А дочка их, Аре-вик, наш «школьный звонок», вынуждена в сентябре оставить село, потому что школа, конечно, закроется. Уедут и ребятишки Размика Саакяна — станут жить с матерью в Цахкашене. Останется Размик, Маран — сколько она еще протянет? — и я… Останутся горы, им деваться некуда — городские потолки для них чересчур низки. Останутся кузнецы, имена на памятнике, все пятьдесят семь, мельница с жерновами, вращающимися впустую, и восстановленная стена дома Асанет… Каждой новой весной станут распускаться деревья, проливаться дожди и струиться вода родников. А для кого?..»

Сона высунулась из окна машины, оглянулась. Отец по-прежнему стоял на вершине скалы. Был он похож на дерево, окаменевшее дерево, которое является естественным продолжением горы. И еще был он похож на часовню, выстроенную из камня той же скалы. Ни одно землетрясение не смогло ее разрушить, разве что чуть-чуть колебало — вместе со скалой.

— Папа! — далеко долетел голос дочери, но отец не отозвался.

Не отозвалась и Немая гора.

И Соне на миг почудилось, что горы двинулись вслед за ней — Немая, Глухая, Печальная. Машина, вздымая пыль, мчалась к райцентру, а горы, казалось, не удаляются, а приближаются. Еще отчетливее проявились глубокие морщины вечности на них. А вдруг они встанут сейчас каменной стеной, преградят дорогу?

Ощущение, что горы бегут вслед за машиной, стало еще реальнее. Сона даже голоса их услышала:

— «Если бы ты в селе… кольцо забыла, вернулась бы, да?..»

«Если б туфли забыла…»

Грохот их голосов взрывался в голове Соны, и она зажала уши руками.

Когда машина уже спускалась в ущелье, Сона в последний раз различила силуэт отца, еще видневшийся на скале, подобно каменному крику Немой горы.

А может, отец — капитан тонущего судна: стоит в полный рост, когда корабль его идет ко дну? Или последний, самый последний житель земли?

— Что с тобой? — спросил Левон. — Уши болят? Хочешь, поедем помедленнее.

— Нет, гони быстрее! — почти крикнула Сона. — Быстрее!

Она перестала зажимать уши ладонями, опустила руки.

Стояла первозданная тишина. Может, чья-то незримая рука выключила все звуки мира?

Сона оглянулась.

Ни одна гора не двинулась вслед за ней.

— Что это за грохот? Неужели Немая в конце концов заговорила?.. — Кого Сона спрашивала: Левона, село, весь белый свет? — Я слышала грохот, Левон. А ты?..

— Геологи производят тут взрывы, — ответил Левон. — Кажется, золото ищут… Ты что, не знала?..

И Камсарян тоже услыхал грохот.

Он стоял еще на выступе скалы, провожая глазами машину, которая увозила Сону. Машина ехала медленно и походила на большую черепаху. Потом черепаха все уменьшалась и, наконец, исчезла в облаке пыли. Когда облако развеялось, ее уже не было…

Камсарян знал, кажется, каждый миллиметр дороги. В этом месте она низвергается, круто обрывается вниз, так что отсюда больше не видна.

Грохот повторился.

Саак Камсарян посмотрел вверх — его горы, посмотрел вниз — его ущелье, огляделся вокруг — его село… Зелено и пустынно.

И вдруг на мосту показались тени.

Да, он не ошибся — кузнецы… Откуда они взялись? Шли, как всегда, втроем: Санасар, Гегам, Согомон. Дед, его сын и внук. И всем им было по двадцать лет. Кузнецы шли, подняв вверх молоты, как флаги. А вслед за ними — пятьдесят семь погибших солдат. В пропыленных гимнастерках, усталые. Камсарян пригляделся — и они все двадцатилетние.

Солдаты шли за кузнецами, и у каждого в руках не знамя, а кусок черного туфа — из памятника! — с собственным именем.

Да, каждый нес свое имя.