Одинокая орешина

— Пошли домой, — сказал Камсарян. — Я попросил Сону приготовить все к столу… А тебе, сынок, вот что скажу: ты живешь как пассажир, все время на колесах. Сойди на какой-нибудь станции, пусти корни, живи как дерево, разветвляйся…

— Я хочу посмотреть мир.

— Ветви твои его увидят. Но ветви живы лишь корнями. Не будет корней — ничего не увидишь, даже если весь свой век проколесишь.

— Ладно, отец, — засмеялся Армен, — стану деревом. Посоветуй каким: ореховым, абрикосовым?

— Только не фикусом, — вмешалась Сона. — Листва на нем роскошная, а плодов-то нет.

— Ладно, стану ореховым деревом. Цена моя — тридцать рублей. Трясите меня поосторожней.

— Зря шутишь, сынок. Кто-то из твоих дружков-поэтов написал: «Я откажусь от ценности страданий…»

Армен вспомнил кто:

— Способный поэт. Один из лучших.

— Не спорю, — вздохнул отец. — Но что за поэт без боли, без страданий? — И вспомнил народное: — «Дадена была боль горе — не выдержала гора, дадена была боль человеку — выдержал человек».

Армен снова попытался отшутиться:

— Я, например, от зубной боли свихнуться могу.

— Спор наш о серьезном, Армен.

И привел чью-то мысль: к боли равнодушны организмы примитивные — чем примитивнее, тем слабее реагируют на боль.

— А человек ведь самое сложное и чувствительное создание. Поэт же сложнее и чувствительнее других людей…

— Старое поколение победило, — сказал Михаил Орлов.

— Я был бы рад потерпеть поражение, — с грустью признался Камсарян.

…По дороге к дому Армен протянул отцу конверт:

— Какая-то женщина просила тебе передать. Зашла в редакцию, сказала, что из нашего села… — И улыбнулся не без лукавства: — Еще довольно хороша собой…

«Гаянэ!» — мгновенно осенило Камсаряна.

Ему захотелось тут же вскрыть конверт, но он взглянул на гостей и удержался — неудобно, уж лучше дома.

В конверте было двести рублей денег и письмо.

«Дорогой человек, — прочитал он. — Как хорошо, что я брала у тебя в долг. Есть повод написать. Знаю, что ты обо мне плохо думаешь. Но счастье уже одно то, что ты обо мне вообще думаешь, пусть даже плохо. Как бы ни думал, я заслужила — ведь удрала, как удирают из горящего дома. Побоялась сказать тебе о своем решении, потому что ты тут же бы его изменил — одним своим грустным взглядом. И не сказал бы ничего — просто бы посмотрел. Так ты смотришь на меня с фотокарточки, которая висит над моей кушеткой между карточками матери и Анушик…

Интересно, хоть раз еще я увижу тебя?

Соскучилась по нашему селу, по своему дому, который настоящим домом мне так и не стал. Соскучилась по Соне, пусть она скорее выходит замуж за кого хочет, ты ей не мешай… Знаю, что Оган помер. Бедный Оган. Знаю, что Врам с Мариам переселились в Цахкашен. Значит, остался ты почти совсем один, Как выносишь это? Ты выдержишь, ты сильный. Сердце у тебя огромное и ума палата. Ты — учитель. Но как всем-то учителями быть?

Не думай плохо об уехавших. Знаешь, я однажды во сне увидала, будто все, кто уехал, назад воротились. И будто бы я заведую роддомом. Ты — старый, седой, волосы длинные. А у Соны ребенок.

Не знала, как тебе письмо передать. И вдруг однажды прочла в газете статью Армена про заграницу, пошла в редакцию и узнала, где он работает.

Армена про тебя расспрашивать не стану, а то еще заплачу, чего доброго.

Вспоминай иногда Гаянэ».

Камсарян прочитал письмо, посуровел и, положив его в нагрудный карман, вышел во двор.

Сона накрыла стол прямо во дворе, но самой ее не было. Михаил Орлов и Армен сосредоточенно играли в шахматы.

— Сона с Геворгом в сад спустились, — сказал Армен. — Сейчас и Левон приедет.

Камсарян погрузился в глубокое кресло. Вспомнил: сегодня день рождения отца — тому исполнилось бы восемьдесят два года. Отец с сыном отправились на фронт вместе. Сын вернулся в сорок шестом — отца уже не было в живых. Войну отец закончил в сорок четвертом и тяжело раненный вернулся домой, чтобы всего год прожить под родимой крышей. Пять граммов свинца, застрявшие в ребре, тронулись к сердцу, и сердце не выдержало…

Значит, он сейчас старше ушедшего из жизни отца на целых семь лет…

Это любимое кресло отца, и никто в него не садился, даже когда не было отца дома. А еще вернее — это кресло деда.

Сам Саак Камсарян деда не видел. Говорят, он был искусным каменотесом, замыслившим восстановить в одиночку рухнувшую арку Одинокой часовни. И в отчаянии признался себе, что это ему не под силу. Потому и передал туфу крик своего честного отчаяния: «Я понял, что слаба моя вера, а умения — ничтожная капля».

Деду было в то время лет двадцать-двадцать пять. Это возраст безудержной самовлюбленности и веры в собственное могущество. Как же дед сумел взрастить в себе благородное семя сомнения? Через кровь или каким-то другим чудом тревога деда свила себе гнездо в его сыне, который до конца своих дней был учителем. За две недели до смерти он превратил спальню в классную комнату: «А то ребята отстанут…»

Однажды школьники, как обычно, явились к нему домой и узнали, что урока не будет — никогда больше не будет урока Армена Камсаряна.