Одинокая орешина

Парикмахер вначале расчесывает мои волосы, и они тяжелой волной ложатся на плечи. «Хорошие у вас волосы…» Пальцы ее скользят по моему лицу, волосам. Зеркало мне кажется овальным холстом в золоченой раме, а женщина рисует меня на этом холсте, подбирает цвета, линии. Вскоре волосы мои приобретают золотистый оттенок. Я давно о таком мечтала. Что за чудо этот парикмахер, кажется, она угадывает мои желания — поднимает тяжелую копну волос и укладывает волосок к волоску! Как я буду спать ночью? Мать с сыном, знаю, сидят сейчас перед телевизором, смотрят вместе с Ашотиком мультфильм и по пунктам готовят обвинительное заключение. Прокурор, конечно, моя свекровь. Обычно Ваге в мое отсутствие пытается меня хоть как-то защитить: я подслушала однажды их разговор. Когда матери нет у нас дома (у нее своя квартира, куда она ходит ночевать), Ваге словно подменяют: становится мягче, добрее, все время старается прийти ко мне на кухню, помочь. Спокойно пересказывает прочитанные книги. Но как только появляется мать, вновь надевает свою маску. Ашотик, наверное, с упоением и восторгом следит за проделками смелого зайца и даже не подозревает, что его папочка пе обладает даже малой долей заячьей смелости, не может защитить себя, нашу жизнь, нашу любовь… если таковая была.

Утром я надену абрикосового цвета платье, серьги с изумрудами (мое единственное украшение), подведу глаза и, чуть-чуть припоздав, войду в мастерскую. Пускай Мери лопнет от удивления, пускай Арам курит одну за другой свои сигареты. Минут десять спустя, знаю, шеф позовет меня к себе, и это будет совсем не похоже на нашу сегодняшнюю встречу.

— Мне хочется еще сделать маникюр, серебристый.

— Что с вами? — В зеркале видны мои глаза, накрашенные ресницы, на которых, как крупные серьги, повисли две слезы. Завтра я буду иной. Красивой, желанной… Но отчего я плачу? — Вам нехорошо?

— Нет, мне очень хорошо!

Женщина-парикмахер, наверное, всего лет на десять старше меня, но смотрит сейчас по-матерински участливо, так смотрела моя первая учительница. И вдруг чувствую, как волна стыда затопляет меня с ног до головы: за все подленькие желания, мысли, за гладкие обнаженные коленки, которые собираюсь завтра демонстрировать шефу…

— Все хорошо, — говорю я женщине, — просто мне очень нужно быть завтра красивой. Очень.

Женщина негромко смеется. Я снова с осторожностью крашу ресницы, мажу губы ярко-красной помадой, стираю следы слез и протягиваю руки маникюрше.

— Ой, мама какая красивая! — хлопает в ладоши Ашотик.

— Явление Христа народу! — объявляет свекровь. Она еще не успела уйти.

А Ваге внимательно смотрит на меня, потом спрашивает:

— Что ты смотрела?

— «Король Лир». Бесподобно говорит Корделия: «Я вас люблю, как долг велит, не больше и не меньше».

— Действительно, это слова Корделии, — искренне удивляется супруг.

— Пьеса была в новом переводе. Мне кажется, перевод Манасяна ближе к оригиналу.

— Ни в каком театре она не была, не видишь, что ли, как расфуфырилась! И когда только успела? — вступает свекровь.

— Интересный был спектакль, советую посмотреть, — говорю я, а сама как-то по-новому оглядываю комнату, не дом, а библиотека: везде книги, газеты, журналы. — Особенно удачно решена концовка. — Супруг мой от удивления проглотил язык, и тут я наношу последний удар: — Больше тебе книг приносить не буду, сам запишись в библиотеку, а когда будешь заполнять регистрационную карточку, не забудь указать место работы.

Ваге, полностью уничтоженный, устремляется к дверям. «Пойду подышу воздухом», — говорит он матери. Ничтожество! Я мысленно собираю все, какие только знаю, злые, ядовитые слова и швыряю ему вслед.

Человек, о котором, умри он, и сказать будет нечего, кроме «пришел, прочитал, ушел». Да, прочитал, но кому все это нужно! С какой ненавистью я думаю сейчас о нем, мне отвратителен и он сам, и его книги, хоть они здесь и ни при чем. Наверное, потому я и перестала читать, назло, не хотела делать то, что делал он. В ярости я мечусь по комнате, и тут откуда ни возьмись комком к горлу подступают воспоминания о нашей первой встрече. Нет, я не хочу сдаваться. Прошлое мое — мертвый улей: ни пчел, ни меда.

Пойду примерю абрикосовое платье.

Зеркало у нас маленькое, я вижу себя до колен. Хоть бы ночь скорее прошла… Память мне услужливо подсказывает имя, отчество и фамилию шефа: Артур Арменакович Аракелян. Завтра он от растерянности проглотит ластик, который постоянно вертит в руках, оторвется от своих бумаг и предложит мне свое кресло, а я, ухмыляясь, спрошу его: «Ну, как дела, Артур?..» Но отчего я плачу… Прощаюсь с прежней Анушик? Не знаю… Со злостью вытираю слезы, я знаю, это следы тоски, горечи. Что поделаешь, все люди смертны, почему же не может умереть любовь? Это, как и людская смерть, естественный процесс. Из зеркала на меня смотрит красивая, решительная женщина. Я ее пока еще не знаю, мне с ней еще предстоит познакомиться.

— Здравствуй, Ануш.