Одинокая орешина

Ну что знает Ваге в жизни: ничего. В голове у него только слова, слова, слова. Всегда с иголочки одетый ходил он в школу, читал книги, выучил французский язык, немного английский. А для того, чтобы понимать язык жизни, ему необходим переводчик, гид, который, как маленького, вел бы его по жизни за руку. Роль эта была уготована мне. Иногда я его жалею, словно он мой второй ребенок. На самом деле Ваге — истое дитя своей матери. Она живет на пенсию, которую ей платит государство, он — на мою небольшую зарплату. Каждый день, уткнувшись друг в друга, они часами шушукаются о прелестях парижской жизни и моих недостатках. Как я любила, когда он мне читал по-французски Аполлинера! Не понимала слов, он мне переводил, а музыка стиха в переводе не нуждалась. Ушло, все ушло. Вместо обещанных радужных туманов жизнь моя наполнилась стирками, ворчанием, усталостью и бессонницей. Ваге уже больше года не работает. Правда, первое время после окончания института он искал подходящую работу, наконец устроился в какую-то школу, в пятом Норкском массиве. Что это была за школа, я так и не успела узнать. Несколько месяцев ходил туда, дома злился, ворчал и в один прекрасный день заявил, что уволился. «Стоит ли из-за ста двадцати рублей драть горло по четыре часа в день, да еще, учтите, — это французский язык», — говорил он. Потом пытался давать частные уроки. Девушки, с которыми он начал заниматься, готовились поступать в университет. «Дубиноголовые, — заявил он месяц спустя, — стопроцентные ослихи, с ними от скуки можно умереть. В конце концов и без меня, и без моего французского они прекрасно поступят, куда им нужно. Заплатят денежки и… «Сезам, отворись…».

В кафе появился Арам. Молча уселся напротив меня и тут же закурил. Затем поднялся, принес кофе.

— Я уже пила.

— Выпей еще, при землетрясении помогает.

— При каком землетрясении?

— Твоем собственном. У некоторых людей — собственные машины, у тебя — землетрясение.

— Ничего, я спроектирована на девять баллов, выдержу… Тем более что дома трясет каждый день.

Арам словно и не слышит моих слов о доме, деликатный человек!

— Шеф себе лишнего не позволил?

Я молчу, потому что чувствую, ему я хотела бы рассказать все, хотела бы заплакать, закричать… Спокойно придвигаю к себе чашку, подношу к губам. Может, Арам меня любит? Может, дома у него так же плохо, как у меня?..

— Наконец-то мадам изволила явиться.

Свекровь приоткрывает дверь ровно настолько, чтобы я могла протиснуться. Руки у меня заняты сумками и игрушкой для Ашотика.

— Пришла? — слышу я голос Ваге.

Свекровь продолжает кипеть, булькать, словно кастрюля на плите.

— Ребенок охрип от плача, муж сидит голодный!..

С работы я шла пешком, хотелось побыть одной, подумать. Впереди в новых красных туфлях шествовала Мери, а шеф смотрел бы на жабу с большим интересом, чем на меня. Я шла медленно, разглядывая прохожих, театральные афиши. Сколько времени не ходила по улицам, а мчалась: на работу, с работы, в детский сад, в магазин, на рынок. Как белка в колесе.

— Внуком, мадам, могли бы и сами заняться, — отвечаю я как можно спокойнее, — и сына бы покормили, не мой, кажется, сын?

Свекровь в изумлении уставилась на меня. Она пока еще не подозревала, что во мне начинается землетрясение, но женским чутьем поняла — лучше промолчать — и ретировалась на кухню.

— Ты читала что-нибудь Фолкнера? «Шум и ярость» читала?

Я вдруг почувствовала мучительное желание швырнуть нагруженную сумку в гениальную голову моего супруга.

— О каком Фолкнере изволите говорить, мосье?

Он смотрит на меня с неподдельным сожалением, даже грустью. И это меня обезоруживает.

— Эх, Анушик, Анушик, отстаешь. Непременно прочти, а сейчас давай обедать. Кроме духовной пищи, человеку необходима и материальная, особенно когда хочешь понять такого сложного автора, как Фолкнер.

— Иди и поешь, чего тебе хочется, я не голодна, пойду к ребенку. Твоя мать на кухне, так пусть каждый займется своим ребенком. Есть у тебя мать или нет?

Ашотик, к моему удивлению, спокойно спит. Я сажусь рядом с кроваткой на низенький детский стульчик. Вот и еще один день моей жизни ушел. Шум и ярость — это о нашем доме написал Фолкнер, шум у нас постоянно, а ярость я давлю в себе, глотаю с отвращением, как в детстве рыбий жир.

— И все-таки прочти, — слышу из кухни, — в конце концов книги ты приносишь, спросят как-нибудь о прочитанном, опозоришься.

— Она и книги? — подает свой голос свекровь. — Последняя книга, которую она читала, была «Всадник без головы».

Я привыкла к подобным «шпилькам» и сегодня бы промолчала, — но эти двое уже сели на любимого конька и продолжали разговор в том же духе. «Ну что ты терпишь, — словно взрывается во мне чей-то голос, — у тебя самолюбия нет, ты стол, деревяшка, бумага, на которой что захотят — напишут, что пожелают — вычеркнут?!» И неожиданно для себя самой кричу, — наверное, я в вправду кричу, потому что там, на кухне, смолкают.

— Не все, что к плечам крепится, голова, мадам! И каждую тряпку, валяющуюся на диване, мужчиной не назовешь, мосье!