Одинокая орешина

Из слов Варпета я бы отлил колокол, чтобы он звенел каждый день для сотен тысяч юношей и девушек, и ныне живущих на чужбине.

42

Маре…

О бабушке я уже писал. Маре для меня тоже как мать или бабушка, хотя она мать моего друга. У нее руки шершавые, как ноздреватый камень, и для меня нет в мире ничего нежнее, чем ноздреватый камень. У Маре голубые глаза, рядом с ней лучше помолчать, потому что все слова, которые могут соединиться в предложения, устали. Маре тоже устала. Маре оставила далеко свой Сасун, теперь живет в деревне, в Талйнском районе, и за всю жизнь раза два приезжала в Ереван автобусом.

Если ты сел на мокрую траву, а кто-то подложил под тебя подушку, знай — это Маре…

Если захочется напиться и кто-то протянет стакан холодной воды, знай — это Маре…

Если случится остаться у них ночевать и ты почувствуешь сквозь сон, что кто-то укрывает тебя, знай — это Маре. (Помню, однажды она сказала: «Все в мире проходит, лао[24]. Грустно — придет радость, дела плохи — наладятся. Вот только не простуживайся, лао».)

Если она стоит рядом, непременно обнимет одной рукой, особенно когда ты у них дома впервые. Если доведется тебе еще раз зайти к ним и ты приведешь с собой друга, Маре обнимет и его. Ее доброты хватит, чтобы примирить две враждующие армии, если только доброту можно поделить на части.

Маре!..

Побывал я как-то у нее с моим московским другом. Маре не знала русского языка, но беседовала главным образом с ним, с Вадимом. Я смотрел, еле сдерживая смех. Но они и в самом деле разговаривали. У Маре два сына, пять дочерей. И все синеглазые. Я посмотрел на Вадима (глаза у него, конечно, тоже не черные) и решил немного подтрунить над ней:

— Матушка, отчего у вас в роду все синеглазые? И ты, и сыновья, и внуки?

— Чего же ты, сынок, удивляешься?

— А как же? Сасунцы, а глаза у вас синие. Может, у Давида Сасунского они тоже были синими?

Маре задумалась, потом спокойно сказала:

— Может быть, лао, отчего же нет… Три синевы на свете…

— Три?

— Да, лао: море, небо и… Русь.

Я перевел Вадиму слова Маре, он удивился, посмотрел на нее круглыми глазами, потом нагнулся, поцеловал руку, похожую на ноздреватый камень.

— Что он делает, лао? — обратилась она ко мне. — Что делаешь, лао? — повернулась она к Вадиму, потом обняла его рыжую голову, как обнимала всех нас.

— Вадим русский, — сказал я. — Мой друг Вадим русский, живет в Москве. И Мушега знает.

— Мушега? — Маре поцеловала синие глаза Вадима. — Умереть мне за Мушега.

Маре…

Не мать мне и не бабушка. Мать Мушега.

Потом она вышла быстрыми, мелкими шагами.

— Парное молоко полезно, лао, вот надою — принесу…

Маре не читает написанных нами книг, не слышит наших жарких споров, она оставила свое детство в высоких Сасунских горах и побывала в Ереване всего три раза — когда Мушег поступал в университет, когда он болел и когда собрался лететь в Москву.

И, может, с Сасунских гор вынесла Маре это изумительное деление синего цвета? Может быть. Ведь с каких еще пор окрасились для нашего народа в синий три добра в мире — море, небо и Русь…

43

На солдатах были легкие поношенные шинели, а если что и грело их, так это пятиконечные звезды на коммунарках.

Дорога предстояла длинная, но медлить нельзя было: вдали умирала Армения — родина тех, кто шел в передних рядах. Не потому ли идущие впереди так спешили? Спешили, несмотря на мороз, метель и тонкие, потертые шинели.

Одиннадцатая Красная Армия вступала в Армению.

Какой это был день? Один из шагавших впереди вдруг вскинул вверх руку с большой картонной буквой.

— Что это за буква? — громко спросил он.

Те, кто услышал, подняли отяжелевшие от усталости головы. Буква была большая, окрашенная в темно-красный цвет. Ответа не последовало.

— Какая это буква? — снова выкрикнул солдат, подняв картон повыше.

Бойцы, на этот раз и в задних рядах, потянулись вверх. Картон был ясно виден в замерзших пальцах солдата. Но ведь большинство видели школу разве что во сне, и потому откликнулись всего несколько человек:

— Это буква а, айб.

— Кто грамотный, пусть выйдет вперед, — послышался голос.

Из рядов отделилось несколько человек.

Привал.

Шестеро собрались в кружок, а когда начался марш, они стали в первом ряду, хотя трое из них были низкорослые…

И армия двинулась вперед: вдали умирала Армения.

— Какая это буква? — кричал кто-то в первом ряду, подняв над головой картон.

— Б, бен, — слышался ответ опять из первого ряда, отвечали уже несколько человек.

— Какая буква? — снова спрашивал голос.

Теперь отвечали из разных рядов, подсказывая, переспрашивая друг у друга.

— Бен… бен… бен…

Дорога стала короче.

Буран? Ну какой это буран, так, легкий ветерок, он скоро перестанет, а шинели теплые, русские.

— Какая буква?

— Ша… ша… ша…

— Какая?

— Ра… ра… ра…

Так они и вступили в Армению: с винтовкой в руках, заучивая месроповский алфавит, и на тридцати тысячах километров камня, только перемешанного с землей, утвердили право своего народа на продолжение.

Быль это или легенда?