Одинокая орешина

На дворе девять утра, на столе у нас стоят чайные стаканы, а я пою «Дле яман», песню ванца, песню армянина. Как знать, может, старик слышал ее лет сто, нет, лет сто десять назад… Я вообще пою плохо, в особенности если не под хмельком, но в тот день, по-моему, спел недурно. Это была не песня, просто я продолжал свои расспросы, но иными средствами. «Дле яман» должна стать переводчиком. Я не глядел на старика, он сидел возле меня и, пока я пел, ковырял вилкой в тарелке. Я смотрел на дрожащие пальцы, которые едва держали вилку. Потом я вдруг вижу — пальцы затихли, перестали двигаться, — неужели вспомнил, неужели что-то проснулось?.. И сразу, без паузы, я запел «Киликию», но пальцы его безжизненно лежали на столе — как вилки, ножи, как ломти хлеба… Мой приятель молдаванин говорил потом, что в глазах у старика что-то изменилось, рассеялся какой-то туман (а молдаванин тоже сын многострадального народа и к тому же поэт…).

Я кончил.

— Не вспомнил, отец?

— Нет.

— И ты не запомнил ни одной армянской песни, ни одного слова? Мотив хотя бы?

— Нет, не припоминаю…

Я пью, все мы пьем — армяне, молдаване, — пьем коньяк, темный, как чай…

Конечно, я мог предвидеть, что и здесь встречу армянина (в каком только краю их нет). Встретимся, поговорим, споем, потоскуем о родине… Но вдруг неожиданно где-то в Молдавии встречаю, может, самого древнейшего армянина земли. Я смотрю на старика, стараюсь увидеть его таким, каким он был сто десять лет назад, когда неизвестно по чьей воле оказался заброшенным на чужбину.

Я продолжал допытываться, а старик не помнил даже имени своей матери. Он давно позабыл прохладу родной воды. Да, но… Но в одном из глубоких колодцев своей души, словно припрятанную на черный день пару золотых, старик хранил несколько родных слов, которые в этот миг вылились, соединились в предложения. (Польский поэт рассказывал мне, что недавно в городе Вроцлаве были выставлены картины некоей шестидесятидвухлетней армянки. Эта женщина впервые взяла в руки кисть года два назад. В 1918 году, покинув Западную Армению, она чудом выжила и попала в Польшу. После этого она не была у себя на родине. Но вот, в шестьдесят лет взявшись за кисть, изобразила на полотне свою утерянную родину, горы, деревню, людей. Проснулся мир, молчавший в ней шестьдесят лет; нарисовала свою бабушку, подруг, которые либо давно уже обратились в прах, либо еще живы, но им тоже по шестьдесят…)

Это похоже на чудо.

Я поражаюсь, ликую, грущу.

Знаю, на куполе и в будущем году зацветет чудо-абрикос. Зацветет, затяжелеет плодами, и очередное поколение деревенских сорванцов вновь не утерпит, заберутся на дерево маленькие разбойники, оборвут недозрелые абрикосы и в спешке поломают несколько веток. Потом, прижавшись друг к другу, рассядутся на куполе в несуществующей тени дерева.

Дерево стерпит.

И очередной весною снова наденет свой белый свадебный наряд.

Когда и кто посеял зерна нашего народа в этой каменистой стране, именуемой Арменией?

Когда и кто посадил на горстке потрескавшейся, съежившейся среди скал земли абрикосовое дерево нашей истории?

Когда и кто придал корням нежного деревца прочность стальной проволоки, вечность надежды, терпение матери, которые позволили ему пробиться сквозь камень, выжить, зацвести?

Мы выжили.

Наперекор тому, что наши ветви ломали каждой весной, пожирали нас незрелыми, сжигали яркие цветы.

Как выжило ты, абрикосовое дерево?

41

У него бледное лицо, волосы рассыпаны по плечам. Будь я любителем сравнений, сказал бы, что он похож на Петроса Адамяна[23], только ростом повыше. За неделю до этой встречи я побывал в «республике» хиппи в Сан-Франциско, и юноша показался мне одним из них, хотя у него другое выражение глаз, а бледность скорее аристократическая.

Он стоял молча несколько секунд, внутренне готовясь говорить.

Айкарам Мсерян из Лондона. Говорил в Ереване по-армянски с английским акцентом.

«В 1946 году мы жили в Бейруте. Отец тогда впервые собрался ехать в Армению.

«Что тебе привезти, Айкарам?» — спросил он меня. «Ключи от Армении», — мне было тогда четыре года. После его возвращения я спросил: «Ну что, привез?» — «Да». Отец протянул мне семейную фотографию, где были сняты отец, мать и я. «Посмотри на обороте». Я посмотрел, по ничего не понял. Отец взял у меня фотографию и торжественно прочел: «Дорогой Айкарам, ключи от Армении — армянский язык. Выучи его, и ты откроешь здесь все двери». Отец замолчал, как сейчас помню, глаза его увлажнились, и он по буквам прочел имя того, кто написал эти слова, — Аветик Исаакян.

Мне было всего четыре года, и только после, гораздо позднее, я узнал, что отец рассказал обо мне поэту Аветику Исаакяну и поэт собственноручно написал эти две строчки.

И вот я приехал».

Что еще говорил Айкарам, не помню, но эту историю я записал со стенографической точностью.

Зал долго и горячо аплодировал Айкараму, девушка в мини-юбке рядом со мной прослезилась, а Айкарам стоял бледный, растерянный и удивленный…

Ключи от Армении — армянский язык…