Одинокая орешина

— Как же быть? Говоришь, и могилы Андраника тоже нет?

— Есть, есть.

— Ты же только что сказал… А я как сейчас помню, это была часовня из красного камня, рядом с Хентом…

Я был крайне подавлен жалким видом памятника полководцу: конь не только не собирался взлететь, наоборот, казалось, он с трудом побрел бы, если б вдруг ожил. И сам Андраник сидел в седле в неудобной позе и совсем не походил на себя. Возле памятника не было цветов, даже засохших. А несколько ранее мы осматривали могилу Эдит Пиаф — надгробный камень был завален живыми цветами, хотя стоял декабрь. На плите вместо имени певицы лишь краткое: «Мы всегда с тобою». Кто эти «мы»? Наверное, те, кто принес цветы и принесут еще… А на могиле полководца все указано подробно на армянском и французском языках, и даже то, что памятник установлен на общенациональные пожертвования…

— Бабушка, а ты знаешь, когда умер Андраник?

— Откуда мне знать? А когда?

— Сорок лет назад. В Америке.

Бабушка с явным недоверием смотрит на меня, мутный старческий взгляд пытается понять, не шучу ли я. А может, в ней просыпаются какие-то воспоминания, как знать? Может, она хочет спросить у Меня: «Да ведь ты только что говорил, что похоронен во Франции, а теперь — будто умер в Америке?..» Чтобы рассеять ее сомнения, мне нужно долго и подробно объяснять ей, как в 1929 году, после двухлетнего захоронения, прах полководца отправили на родину и как он застрял в Париже. Я-то объясню, но поверит ли она?

(Внезапно припоминаю и другое. Несколькими годами раньше в Монреале богатый канадец показывал нам свой город. Монреаль огромен и разбросан, его границы трудно установить. И вот на нескольких улицах канадец повторял одни и те же слова: «Здесь у меня особняк, может, заглянем?» Мы вежливо отказывались, и в конце концов эта фраза утомила меня. «Нельзя ли сразу сказать, сколько всего у вас домов в Монреале?» — «Двенадцать, если считать и три домика на реке Святого Лаврентия». — «А это хорошо — двенадцать домов в одном городе?» Канадец помолчал, а потом ответил: «Когда наступает ночь, человек может спать только в одном месте».

Почему мне вспомнился канадец?

Сон — разве не временная смерть?

Смерть — не вечный сон?

Значит, человек может умереть только в одном месте, и все надеются, что таким единственным местом будет родина. Но, может, это не имеет никакого значения и все равно, где ты похоронен на этой планете, день ото дня делающейся все меньше? Ведь то же самое подтверждает моя бабушка, много лет назад «видевшая» могилу Андраника в Эчмиадзине…)

Когда же настанет репатриация могил?

39

Все шло хорошо, только музыки не было: деревенские музыканты ушли в соседнее село на похороны.

— Хоть бы аккордеон раздобыть, что ли, — сказал кто-то из молодых. — Есть в клубе один, да поломан. А может, ничего…

Старики переглянулись.

— Был бы сейчас здесь Ованес, сыграл бы нам «Вор-скан ахпер», — сказал один из стариков.

Ованес — потомственный зурначи в деревне, он ушел в соседнее село, как я уже говорил, на похороны.

Опрокинули мы еще по нескольку стаканчиков, развеселились и чуточку взгрустнули. Сидели на слегка влажной траве на берегу реки.

А на той стороне довольно далеко виднелись развалины — стены, дворец, монастыри… На них смотрели в радости и в горе. Смотрели и молодые и старые. Старики потягивали вино и вдыхали табачный дым, молодые только пили и тихонько напевали.

Все эти люди родились здесь, а на другом берегу реки все это время грудились развалины. Люди росли, глядя на эти развалины, и умирали, глядя на них. Во время похорон несущие гроб становились лицом к руинам, обносили покойника семь раз по кругу, как это обычно делают, совершая последнее прощание перед его домом. Только после этого уносили гроб, посчитав, что все в порядке — покойник посмотрел в последний раз…

На том берегу среди развалин вдруг показались люди. До нас донеслись неясные голоса, музыка.

Мы выпили еще. Старики пригорюнились, погрузились в раздумье, сдались на милость печали, тоски. А молодым вино ударило в голову.

— Потанцуем, — предложил кто-то из них.

— Вот только музыки нет…

— Мы вам споем, — сказали девушки. — Ай-та рай-та, рай-та-та…

— Похороны, наверное, уже кончились, — сказал кто-то.

— Четыре часа восемнадцать минут, — взглянул на свои часы заведующий клубом.

На другом берегу реки, среди руин, народу прибывало.

Старики, не будь подвыпившими, безошибочно указали бы, какая стена когда разрушена и какой камень когда раскололся. Все ведь происходило на их глазах.

— Пляшите! — вдруг выкрикнул один из стариков. — Без музыки! Ноги не отвалятся, бездельники!..

— Кочари, — предложил кто-то из ребят.

Парни и девушки встали плечом к плечу, сошлись в два кольца — одно в другом, вот только музыки не было.

И вдруг старики запели — фальшиво, хрипло, яростно. Запели, и цепь заколыхалась, ноги мяли зеленую траву, под которой была мягкая и теплая земля. Молодые танцевали ладно, ноги согласно поднимались и опускались, и, даже танцуя, не отрывали они глаз от руин. Вскоре к хриплым выкрикам стариков присоединились и их голоса.

И вдруг…

Раздались звуки волынки…