Одинокая орешина

Длинноволосый юноша положил руку девушке на плечо, и никто нс обращает на это внимания, никто не смотрит косо. Кто-то шагает, посадив дочурку па плечи, она оттуда ухитряется сорвать цветок с венка, который несет группа ребят, они улыбаются, девочка втыкает цветок в волосы. В небо пронзительно, как крик спасенной жизни, вонзился острый металлический шпиль. Если бы сейчас была ночь, внутри зажегся бы свет, разделяющий эту пирамиду на две части, и мы бы заспорили о том, что подразумевал под этим разделением архитектор — два Масиса, или разделенные на две части судьбы нашего народа, или еще что… «Куда мы идем, дедушка?» — слышу рядом с собой. Старик с огромным венком, с трудом передвигая ноги, ведет за руку внука. Для него, как и для очень многих, этот мемориал вовсе не символ, а обретенные могилы сгинувших в безвестности отца, брата, сестры, но внуку пока еще не понять, куда он идет…

На макушке горы тоже болеют. И в школу ходят, в школу, что когда-то была десятилеткой, а потом стала семилеткой. С прошлого года в одной комнате занималось четыре класса с одним учителем. «Кто бы приехал, отец? — говорит сын. — Какой бы дурак сюда приехал? Ты обиделся, когда я увез твоих внуков вниз, в райцентр. А чему бы научились они у одного-единственного учителя?» Последние очертания села растворились в тумане, старик оглядывал удаляющиеся горы, которые казались обиженными: ведь горы так добры к людям, особенно к армянам, они всегда защищали их от ветра, от врага, весной расцветали цветами, изливали родники, а теперь остаются одни. «Ты думаешь, только у нас так? — продолжал сын. — Жизнь теперь другая, все хотят жить лучше, больше видеть, ходить в баню. Почему мой сын не должен учиться в университете, чем он хуже других? Знаний не хватит — учителя найму. Вот так. У нас был всего один учитель, и тот подался в Ереван…» — «Твой брат тоже учитель, ему бы здесь работать и с твоим сыном бы подзаняться». Старик все больше мрачнел, не хотелось ему говорить с сыном. У него разговор с горами. «Что ж, — вздохнула старуха, — как люди, так и мы…»

«Кто со мной?» Голос полководца отдался эхом, и казалось, застыли в воздухе снежинки… «Желающие, становись за мной». И полководец спустился с веранды, прошел по живому коридору на открытое место. Люди заволновались, но скоро умолкли, и полководец почувствовал, что народ с ним, — спина стала отогреваться. Он ни на кого не смотрел, только туда, где пыхтел паровоз с пустыми вагонами. Вдали был Эрзерум, истерзанный, гибнущий. Впереди был враг и, может, его, Андраника, последнее сражение. «За мной!» — раздался наконец голос полководца, и он зашагал к вокзалу. Шаг идущих позади был неумелым, снег мягким, но, едва тронулись, поднялся шум. Полководец оглянулся. Впервые оглянулся: люди шли, их было много, не меньше тысячи. Сердце старого солдата дрогнуло. Шаг стал тверже, он шел помолодевший и подтянутый, словно это был уже не старый генерал, а фидаи Андраник.

Ряды сливались в единый людской поток. Ложились венком на гранитные плиты мемориала вкруг Вечного огня цветы. Много цветов. К небу возносилась мелодия Комитаса. Так же медленно, как входили, люди покидали священные своды с чувством исполненного долга, просветленные и теперь уже даже деловитые. Улицы, переулки и скверы города поглощают их. Гаснет волнение дня. А вечером всех ждут накрытые столы. «Налейте-ка, выпьем…»

Горы великодушны. Долина же урчит, как огромный котел с арисой, и пар поднимается к небу. Горы могут и потерпеть. Земляные полы в покинутых домах постепенно порастут травой. В стенах поселятся на жительство ящерицы. Несколько дольше просуществует кладбище, сюда еще привезут последних стариков, и иные сыновья в погожий день будут навещать могилы родных, огражденные тяжелыми чугунными решетками, а поодаль невестки тем временем расстелют скатерти на траве…

— Наконец-то мы дома! — сказал сын.

«Разрушился дом мой!» — подумал отец.

Они шли. Почему он вспомнил сражение при Мушском апостольском монастыре? (Ага, только что прошли мимо апостольской церкви Карса.) Вспомнил Геворка Чауша, Арутюна, убитого на пятый день? Он приказал похоронить Арутюна по армянскому обряду, священник заколебался: за стенами монастыря стоял враг числом до пяти тысяч, их же всего тридцать пять, теперь уже тридцать четыре человека, — но потом сдался: «Твоя воля, полководец». Старый монах обрядился в шитую золотом рясу, велел зажечь все монастырские свечи. У стены выстроился хор, бледные певчие печально затянули, над их головами свистели пули. Отчего он вспомнил монастырь — ведь это было семнадцать лет назад — и горсточку храбрецов, многие из которых пали?..

Шли. Или?..