Одинокая орешина

Мы только что побывали в третьем забое Арпа — Севана, самом высоком — 2700 метров. Лифт спустил нас под землю на глубину 668 метров, и первое, что попалось мне на глаза, были надписи. Влево от забоя тянется восьмой туннель, вправо — седьмой, во всю высоту скалистой стены идут надписи: имена, фамилии, какие-то фразы. «Что за имена?» — «Привычка такая, ребята высекают здесь свои имена и вообще что вздумается». Между сотнями фамилий читаю удивительную строку: «Я жду тебя, Арпа». И под ней подпись — «Севан». Вот как, значит, и Севан тоже пишет. Узкоколейка ведет нас в глубь туннеля. Одеты мы как на пляже, но на нас каски и резиновые сапоги. «Внизу будет жарко», — предупреждает начальник забоя Юрий Мкртчян. Начинаю понимать, что то была не шутка, постигаю также смысл горячего обсуждения, на котором я случайно присутствовал вчера вечером. Начальника восьмого забоя Ованеса Абеляна попросту прижали к стенке: требовали ежемесячной проходки в сто пятьдесят метров. «Не можем, — отвечал человек с именем и фамилией великого артиста, — дайте нам воздух, чтобы люди дышали, потом уже требуйте работу. Я же ничего не прошу, всего лишь воздуха!» — «У кого? У кого ты просишь воздуха?» — «Температура доходит до сорока градусов, даже двадцатилетние не выдерживают, а я уже двадцать седьмой год под землей». — «Воздух нам из Еревана по почте не вышлют, мы сами должны о нем подумать. А сто пятьдесят метров в месяц дать надо: Севан ждать не может». — «Сам знаю, что не может». Воздух, воздух, воздух, воздух — целых три часа склонялось это слово, и я, который машинально записывал выступления, только в туннеле понял, что это значило. Вагонетка еще не добралась до второго километра, а дышать уже нечем, кажется, будто нас сунули под безвоздушный колокол, пот струится с нас ручьями. «Здесь тридцать шесть — тридцать семь градусов», — объясняют мне. «А что будет при сорока!» — думаю я. Смотрю вверх, оглядываюсь вокруг: проходку ведут в цельной скале колоссальных размеров, в ней нет ни щепотки земли, ни капли воды, один только камень и каменные люди. Они пробивают, взрывают скалу и продвигаются вперед миллиметр за миллиметром. Даже терпеливым подземным водам не под силу выбиться из этого каменного царства, иначе они донесли бы сюда хоть сколько-нибудь влаги и жизни, а значит, и воздух. Точка. Сюда добрались проходчики, а дальше камень не сдается, добровольно он не отдает ни одного миллиметра и словно бы спрашивает: «Есть ли у тебя сила, человек? Тогда круши меня!» На сокрушенных обломках стоит мужчина, похожий на «Давида» Микеланджело. «Давид» протягивает мне руку. «Арюцик, — представляется он и добавляет — Арюцик Маркарян». (Позднее, когда мы выйдем на поверхность, мне покажут самую удивительную в мире школу, где всего одни класс, а учатся в ней восемь школьников — дети четырех национальностей — и среди них маленькая веснушчатая Ирина. На мой вопрос, как зовут папу, она, картавя, ответит: «Алюцнк».) Рядом с Арюциком стоит машинист Владимир Першаков. «Какой-то местный парень закрутил мозги моей дочери, внук у меня будет армянин, — смеется он. У него голубые глаза. — Я с Донбасса, седьмой год здесь — будем рыть ереванское метро. Подумать только: внук Першакова — армянин…» Знакомлюсь с остальными ребятами, оглядываю из конца в конец весь трехкилометровый туннель, и мне не воздуха не хватает, а слов. Честных, правильных слов, не разноцветных пузырей, не бесцветной ветоши. Да, это почти невозможно, но «Севан ждать не может». Не может. Ко мне подходит молодой парень, у него бледное лицо, каска не удерживает буйства его черной шевелюры, и я бы принял парня скорее за скрипача, если бы встретил его на улице или в полутьме кафе. Интересно, есть ли его имя на той стене?..