Одинокая орешина

Нечего делать, я снова принимаюсь за предложение. Тетушка Сона вздыхает на каждом слове и утирает глаза концом головного платка. Ну что тут такого, всего-навсего застудил ноги, выпьет стаканов десять — двадцать горячего чаю, простуда и пройдет… Я даже пробую успокоить, утешить тетю Сону, нахожу какие-то взрослые слова и говорю ей, как мог бы сказать мой отец. Но она, словно не слышит, говорит сама с собой…

Через два дня после уроков я, по обыкновению, зашел к ней.

— Писем нет? — спросил я.

Тетя Сона грустно покачала головой, потом показала на лежащие на тахте шерстяные носки.

— Вардану пошлю, — сказала она, — умереть мне за его ноги. Всю ночь вязала…

Это были хорошие, мягкие носки из белой шерсти.

— Теперь уж ноги у него не замерзнут, — заметил я. — Так если будет письмо, дай знать, приду прочитаю.

Писем больше не было.

Прошли месяцы, но письма от Вардана так и не пришли. Как-то мы с тетей Соной пошли в военный комиссариат, там сказали, что напишут куда следует, узнают, в чем дело. А однажды тетя Сона снова позвала меня. Ура! Значит, есть письмо от Вардана! Письмо было не от него, оно было написано по-русски, от руки, а не на машинке. Стал читать по буквам — это было не так-то просто. И понял из письма, что адрес Вардана неизвестен, потому что Вардан пропал без вести… Как пропал? Как может человек пропасть? Я не очень-то был уверен в своем русском и, взяв бумагу, побежал к нашему учителю русского языка, дом которого был недалеко.

— Да, пропал без вести, — сказал товарищ Тамазян, — это значит, что он воюет на другом фронте, его адрес пока что неизвестен. Выяснят — дадут знать.

Не выяснили. Не дали знать.

А тетю Сону я все чаще заставал вяжущей носки. Однажды я увидел, что она распорола тюфяк и разложила шерсть на солнце.

— Не подохну, если даже на голых досках буду спать, — сказала она, — а это очень мягкая шерсть. В тридцать шестом в Апаране купила.

Как-то она взяла меня с собой в военный комиссариат.

— Дайте мне, — сказала, — солдатские адреса, побольше адресов.

Я переписал их целую тетрадку.

Потом я по одному писал их химическим карандашом на маленьких мягких посылках, которые тетя Сона отправляла незнакомым людям. «Бог милостив, какая-нибудь дойдет и до моего Вардана».

Прошло три года, и вот война кончилась.

Сколько пар носков связала за эти годы тетя Сона, кто бы мог подсчитать? Помню, моя мать как-то сказала, что тетя Сона распорола все тюфяки, кроме Варданова. «Вдруг приедет без всякой телеграммы, постучится в дверь, на чем же он будет спать?»

Вардан не приехал. Как выяснилось, он погиб через два месяца после того, как отморозил себе ноги. А тетя Сона умерла первого сентября тысяча девятьсот сорок пятого года, когда после долгого перерыва мы первой мирной осенью пошли в школу босыми ногами…

Умерла она внезапно. Последнее время уже не вязала, дотемна просиживала на лавочке у двери и смотрела. Куда? Видно, поняла, что не вернется домой ее единственный сын, — и чистое, ясное небо вдруг лишилось для матери опоры и рухнуло на пожелтевший снег ее головы.

Прошли годы. Пройдут еще годы, я никогда не забуду чудесную тетушку Сону, которая много дней в войну вязала носки для фронтовиков. Один из них был ее сыном.

Только один?

Разве не были ее детьми и те пятеро русских ребят — сыновья Анастасии Куприяновой, которые также остались на безвестных дорогах войны?..

На моем столе газета. На четвертой странице ее памятник матери и сыновьям, построенный в городе Жодино. Мать стоит в глубине, грустная, маленькая, а они шагают, сильные, решительные, напряженные. Младший, Петр, оглядывается назад, смотрит на мать прозрачным есенинским взглядом… Этот чудесный паренек закрыл своим телом дуло вражеского пулемета.

Не те ли носки на их ногах, что связала мать из армянского села?

А на могиле тети Соны нет памятника.

И всякий раз, приезжая в село, я несу ей цветы. И всякий раз ясно, удивительно ясно вижу ее, сидящую на собственном могильном холмике, а неустанные материнские руки вяжут и вяжут носки…

Если когда-нибудь поставят памятник Неизвестной матери, как ставят памятники Неизвестному солдату, я бы хотел, чтоб в пальцах у нее сновали спицы…

64

…И я говорю ей: «Ты должна переехать в Армению». Не спрашиваю: «Ты переедешь в Армению?», а говорю: «Ты должна переехать». Она снимает свои дымчатые очки, и я вижу ее голубые глаза. Она странно щурится, кажется, будто я удаляюсь от нее, — значит, она близорука, а я этого раньше не замечал. У нее чистые, очень детские глаза.

«Я бы хотела жить в Зангезуре». Она говорит это искренне, но я понимаю: это вовсе не продуманное желание, а всего лишь сказка, родившаяся в эту минуту. Поэтическая ложь, честное, наивное упражнение, желание доказать что-то самой себе.

«Я, наверное, начну писать по-английски». Эти слова она, по-моему, повторяла в уме и вдруг почувствовала, что вышло вслух. «То есть уже начала писать. Послала в Нью-Йорк, в литературный еженедельник, напечатали. И гонорар получила. Сто двадцать долларов. Это мой первый гонорар».