Одинокая орешина

…И пятеро прекрасных юношей стояли в почетном карауле у тела своей матери. Пять фотографий в почетном карауле.

Ребята опоздали, они слишком опоздали!..

67

На столе было много напитков в разноцветных фигурных бутылках — виски, джин, пиво. Бар ломился от теснящихся бутылок, но Рубен вдруг поднялся.

— По-моему, осталась бутылка нашей водки, я принесу ее.

Мы кивнули: иди, мол. Бар прямо-таки распирало от дыма, бешеных ритмов музыки, певец, длинноволосый, голубоглазый швед с микрофоном в руке, что-то визгливо выкрикивал, и все танцевали. В этот вечер на нашем пароходе «Людовик Шестнадцатый» давали бал-маскарад. Жены не узнавали мужей, мужья — жен, любовника наконец-то избавились от нежных коготков своих возлюбленных, а те искали новых кавалеров.

Вернулся Рубен, демонстративно неся ереванскую водку. Среди безжизненных улыбающихся масок я на минуту увидел его лицо — бледное, сосредоточенное. Он довольно грубо рассек цепь танцующих масок, решительно сел, быстро и нервно раскупорил бутылку. Стоял невообразимый шум. Шарль, молодой официант, тут же объявился возле нашего стола с хрустальными бокалами.

— Что-нибудь нужно, мосье?

— Да, — ответил Рубен — и затем к нам: — Гоните последние запасы своих капиталов, сколько там их осталось.

Мы достали и безропотно отдали ему деньги. Интересно, что он задумал? Рубен сложил по одной зеленые бумажки и пересчитал их.

— Пятьдесят четыре доллара. Это, пожалуй, даже многовато, — заметил он, потом решительно направился к эстраде.

Оркестр продолжал с остервенением вторгаться в чистое царство мелодий. Ритм! Ритм! Ритм! Вскрик! Неврастения тела и души. Маски танцевали. Дым густо сидел на людях и бутылках, полностью изменив состав воздуха. Рубен говорил с пианистом, руководителем оркестра, и что-то вручил ему. Тот взял, это были наши доллары, пересчитал, часть вернул, остальные сунул в карман и улыбнулся.

Мы вышли из Гавра вчера утром, пароход был французский, а пассажиры направлялись в разные страны. Часть их, вероятно, доедет до Одессы. Нас было пятеро: Рубен, Мари, Ваге, Олег и я. Олег Раскатов, врач из Одессы, не захотел возвращаться домой самолетом, а решил присоединиться к нам и поплыть пароходом до Одессы. «Присоединяю Одессу к Армении, — сказал он, — тем более что приглашаю вас к себе на три дня. Только на три дня».

Утром мы будем в Италии.

Рубен медленно подошел и сел, медленно разлил во рюмкам водку. Рюмки были маленькие, и в бутылке Осталось еще немного водки. Потом он закурил сигарету.

— Ты что сделал с нашими деньгами? — не выдержал Ваге. — Песню, что ли, заказал: «Ов, сирун, сирун»?

— Одну минуту, — ответил Рубен.

Он поднял рюмку и посмотрел на пианиста. Тот заметил его жест, и оркестр сразу замолчал — на половине мелодии. Люди под отвратительными масками, должно быть, удивились, но встали как вкопанные, словно застыл кинокадр. В необычной этой тишине скоро возник шорох перешептываний, но возгласов удивления не было, а выражения лиц мы не видели, маски ведь не прозрачны.

— Три минуты можете спокойно беседовать, — сказал Рубен. — Я заказал три минуты молчания. Минута — десять долларов. Не дорого.

Мы понимающе переглянулись и посмотрели на Рубена.

— За Микаэла, за Мишу, — сказал Ваге, — за упокой души нашего Микеланджело. Спасибо, Рубен.

Мы подняли бокалы с ереванской водкой, но не чокнулись, только наши пальцы встретились беззвучно.

Маски не шевелились. Мне казалось, я задохнусь от их тоскливых гримас. Гримасы поглощали весь кислород.

— Извините, господа, — услышали мы голос пианиста, — что-то разладилось с микрофоном Роберта, минуты за три справимся.

Роберт — это певец.

— Скотина! — ругнулся Рубен и залпом выпил.

Официант Шарль стоял над нами, хотя никто не вызывал его. Он снова наполнил наши рюмки.

Маски терпеливо ждали, пока истекут три минуты. Пружины их тел были натянуты.

— Помолчим, — сказал Рубен. — В это время Миша-Микеланджело обычно играл «Песню бродяги». Помолчим, а, Шарль?

— Да, мосье? — Шарль решил, что его зовут.

— Ничего, — покачал головой Рубен. — Ничего не надо, Шарль.

Из-за соседнего стола окликнули официанта. Маска широко улыбалась — хозяин скучал.

— Ступайте, Шарль, — сказала Мари, — вас зовут.

Шарль не уходил, застыв рядом с Рубеном.

Три минуты истекли, и оркестр словно взорвался: песню продолжили с того самого такта, на котором она была прервана. Оживились маски, танец закружил. Прошли ли три минуты?

— Шарль, — сказал я, — может, выпьете нашей водки? Одну рюмку. Вы, наверное, знаете, за что пьем?

Шарль налил себе водки, молча выпил ее до последней капли.

— Понадоблюсь, — сказал он, — только гляньте в мою сторону.

— У нас нет больше долларов, и смотреть на вас незачем, — заметил я. — Идите, вас давно зовут.

— Как нет долларов? Еще целых двадцать четыре доллара! — мрачно пробурчал Рубен. — Хватит на две бутылки виски. Правда, плохого виски.

— У вас есть все, у вас есть многое другое. — Шарль, видимо, волновался, он не смог объяснить, что хотел сказать. — Если понадоблюсь, только гляньте, господа…

Он отошел медленно и как-то качаясь. Опьянел? Может, непривычна наша водка?