Одинокая орешина

Вокруг нас Бейрут, и я говорю ей без всякого укора: «Успокойся. Да, ваш рынок щедрее. Да, на вашем рынке можно купить все. Да, ваши магазины ломятся от избытка и пестроты товаров, ваши кафе и кабаре открыты всю ночь, и — почему бы и нет? — иногда любопытно поглазеть на красивых, стройных девушек, раздевающихся или одевающихся на ваших глазах. Успокойся, — говорю я, — в Бейруте твоя книга напечатана на отличной бумаге (сколько экземпляров ты смогла продать и кто их прочел?), успокойся, ты хоть завтра при желании и при наличии долларов сможешь поехать в любую страну — в Австралию, на Филиппины, в Бразилию, не знаю куда… Успокоилась? Значит, знай: ты должна переехать в Армению…»

Вчерашний вечер я провел с армянскими писателями Бейрута, они жаждут читателя и свой писательский труд считают утонченной формой самоубийства, специально придуманной для зарубежной армянской интеллигенции. Вчера вечером завязалась беседа также и об эмиграции, о семьях, по капле вытекающих из Армении в Бейрут, Марсель, Монреаль. «Запретите, — сказал писатель, не раз с сочувствием писавший об утраченных «свободах» Армении, — запретите, мы вас просим». — «Зачем? — спросил я вчера вечером. — Что, понадобились факты для обоснования очередной статьи? Зачем запрещать? Кому все одно, родина или бейрутский рынок, — пожалуйста! Кто следующий?»

Ты должна вернуться на родину, молодая поэтесса с голубыми глазами.

Через два дня на последнем вечере в Бейруте я выпью очень горькую чашу. Мы с одним прекрасным бейрутским поэтом-армянином будем сидеть в тесном, утопающем в дыму кабаре. Отличный пианист, венгр, будет одну за другой упоенно играть восточные мелодии, а потом вдруг и несколько армянских песен. От неожиданного волнения глаза мои наполнятся слезами, венгерский пианист поднимет бокал и провозгласит: «Выпьем за Советскую Армению». Он и понятия не имеет о моем присутствии, я захочу подняться и подойти к нему с теплыми словами благодарности, но тут сидящая у бара черноглазая девушка истерично выкрикнет: «Фри Армения!», то есть «За свободную Армению», а толстый молодой человек рядом с ней, тоже армянин, будет вторить ей, и я… поднимусь, но только затем, чтобы уйти из кабаре. Я ничего не скажу худощавой девушке и шарообразному парню, просто посмотрю долгим взглядом в ее темные глаза и впервые не захочу в чужом краю перекинуться словом с соотечественницей.

Ты должна переехать в Армению, которая грустит, потому что тебя там нет. Я повторяю первую часть этой фразы также и в минуту расставания, ничем не напоминающую расставание. Девушка пришла в гостиницу в шесть утра работа в какой-то американской компании, где истекает по капле ее поэтическая душа, начинается в семь. Она дала мне свои последние стихи, чтобы я прочитал их в Ереване, я проводил ее до подъезда, но больше мы не говорили — ни в лифте, ни в вестибюле, ни в дверях. Мы молча попрощались, она быстро зашагала и исчезла среди сотен машин и людей, уже проснувшихся и заполнивших улицу и весь мир. В городе было жарко и суматошно, и она ушла, бормоча, наверное, в уме грустные стихи, а я медленно поднялся на свой восьмой этаж, поднялся не лифтом, а по старым, стершимся и в этот час пустым лестницам… Я вошел в свой номер, и когда распахнул окно, увидел в его рамке Ереван. Да, Ереван, потому что окно я открыл в себя.

65

Роберт Крайтон впервые приехал в Армению. Известный американский писатель с нескрываемым любопытством вглядывался в лица окружающих, находился ли он в Эчмиадзинском соборе, на ереванских улицах, в Матенадаране или на осеннем рынке. И только в последний день перед отъездом он сказал: «В Нью-Йорке в одно время я жил среди армян. Они часто приглашали меня в гости, мне нравились острые, вкусные армянские блюда. Потом мы играли в нарды. Иногда мои соседи пели старинные песни. Но одно было поразительно: пили они или играли в нарды, пели или смеялись — глаза их оставались печальными. Так я постепенно убедился, что армяне бывают только грустными. Про себя я даже окрестил их «грустным народом». Есть, скажем, французы, русские, американцы, негры, тысяча разных народов, и есть грустный народ — армяне. И вот я приехал сюда. Но где же мой милый грустный народ? Неужели вот эти, которых я увидел на улицах Еревана, в университете, на рынках, в Кафедральном соборе? И я понял, что да, это они: столько жизни, страсти, огня я не видел в глазах ни у одного народа. Вернувшись, я должен буду сказать своим нью-йоркским друзьям-армянам: поезжайте в Армению. Я соберу их за столом в моем доме и скажу: уезжайте в Армению, и ваши глаза преобразятся. Если не ваши, то хоть ваших детей…»

66

В одной из деревень Араратской долины скончалась пожилая женщина. Вокруг ее гроба у горящих свечей стояло пять портретов — увеличенные фотографии ее пятерых сыновей. Все они погибли в Великую Отечественную войну, но до самой смерти мать ждала их возвращения. Да, возвращения. Перед смертью она сказала: «Если они не поспеют на мои похороны, поставьте их портреты в моем изголовье».

Воля матери была исполнена.