Одинокая орешина

Рубен мрачен и сосредоточен. Через два дня он снова будет обожествлять физику, славить мыслящие машины, смеяться над поэзией и поэтами. Я люблю Рубена таким, драчливым и злым.

К Мари подошла маска и пригласила на танец.

— Не дать ему в морду? — заерзал на месте Олег.

Мари взглядом уняла пыл Олега, а маске ответила мягко, даже с кокетливостью:

— Не танцую. Сегодня грустный день, в такие дни я не танцую, извините, мосье.

— Сегодня очень радостный день, мадам! — сказала маска. — Великолепный вечер.

Интересно, сколько ему лет и какого цвета глаза под маской?

— Сегодня обычный день, — зло бросил Рубен.

Маска сгинула. Мы не спеша выбрались из бара и поднялись на палубу. Средиземное море было темно-синим, волн почти не было. Небо полнилось звездами и мягкой библейской тишиной. Наш громадный белый «Людовик Шестнадцатый» казался бумажным корабликом в безграничности моря. Наш старый, усталый земной шар мог бы показаться игрушечным мячиком из синего картона, если бы мы смотрели на него оттуда, где звезды.

68

В одном из сел Зангезура умирала старая женщина. Перед смертью она обратилась к своим близким со странной просьбой: похоронить ее не рядом с мужем, умершим сорок лет назад. «Он молодой мужчина, — сказала старуха перед смертью, — зачем ему вечно оставаться возле восьмидесятилетней старухи? Жалко его…»

И ее похоронили поодаль от столь преданно любимого мужа.

69

Уже третий день я находился в латвийском городе Дубулты и каждый раз, бродя по центральным улицам, невольно останавливался у отделения милиции. В витрине висели четыре фотографии.

«Их ищет милиция», — было написано сверху крупными синими буквами. На двух из них были женщины. Одна, как написано, «голубоглазая блондинка», вышла из дому шесть месяцев назад и не вернулась. Вторая оставила в больнице новорожденного ребенка и исчезла в неизвестном направлении. Третий, пожилой мужчина с четырьмя судимостями, бежал месяц назад из мест заключения. Их искали. А четвертый? Четвертый был армянин — Карапетян Арзас Арташесович. Молодой, с интеллигентным лицом. Что он совершил, было неясно. «Черноволосый, с черными глазами, очень смуглый, на левой руке вытатуированы все буквы армянского алфавита…»

Эта последняя улика не давала мне покоя, и я подолгу смотрел на пергаментное лицо своего злополучного земляка, так подолгу, что меня могли бы даже как-нибудь заподозрить, позвать наверх и спросить: «Вы знаете его?..»

С тех пор прошло три года, и я еще раз побывал в этом приморском городке, и в первый же день что-то привело меня к отделению милиции. В витрине, естественно, висели другие фотографии. Почему-то я вошел, открыл какую-то дверь. У письменного стола сидел молодой лейтенант. Я представился. Он вежливо улыбнулся, спросил, чем может быть полезен. Я объяснил.

— Хотел узнать, нашли ли вы его?

— Не помню, не могу знать, — ответил лейтенант. — Подождите несколько минут.

Он вышел и вскоре вернулся с синей папкой.

— О нем речь? — И он протянул мне знакомый уже снимок: Арзас Карапетян за это время стал на три года старше, и мне показалось, что и фотографии стареют. — Это ваши буквы, да? — спросил лейтенант, показывая какую-то бумагу.

— Они самые, — я с нежностью посмотрел на буквы. — Зачем вы их храните?

— Нам еще тогда прислали для сравнения, если вдруг мы поймаем преступника. Прекрасные буквы. Алфавит старый?

— Ему тысяча шестьсот лет. Так нашли преступника?

— Вероятно, потому что розыск отменили.

— В чем состоит его преступление?

— Не могу сказать. Нам просто сообщили об отмене розыска, чтоб мы больше не занимались этим делом. Хорошие буквы.

— Хорошие буквы — и вытатуированы на руке преступника, — усмехнулся я с горечью.

— Ну, буквы-то тут при чем? — попытался утешить меня латыш.

Я вышел из милиции каким-то раздавленным. Почему мне вдруг стало грустно, я не знаю. А потом понял: мне хотелось, чтобы этот Арзас Арташесович Карапетян оказался выдумкой, а выяснилось, что его нашли. Значит, он существует на самом деле и сейчас отбывает заключение с месроповским алфавитом на руке.

Бедный Месроп Маштоц!..

Я вдруг вспомнил прекрасные строки русского писателя, в которых описано рождение этих букв: «Я могу себе легко представить его, Месропа, идущим, как и мы, по такой молчаливой древней пустыне. Это земля, окропленная потом и кровью, но она безмолвна. Она хочет иметь язык. Месроп видит эти горы, эти камни, испещренные знаками веков. И он говорит с этими камнями. Заходит огромное багровое солнце. И в мозгу человека рождаются первые знаки армянской азбуки. И потом они, выражая все, что может выразить человек, будут жить на пергаменте, на камне, на глине…»