Одинокая орешина

Почему-то я вдруг вспоминаю Шотландию, таможню в Эдинбургском аэропорту. Проверяли наши чемоданы, потом надо было пройти под магнитной аркой, и аппарат должен был выяснить — не проносим ли мы с собой золото, платину или бриллианты? Один пожилой француз прошел под сводом несколько раз. В первый раз он вынул из кармана и выложил на стол металлические ключи, авторучку, потом снял очки в металлической оправе, обручальное кольцо. Но всевидящее красное око не гасло. Таможенники помрачнели — извинившись, они попросили человека раздеться, и последний раз он прошел под аркой в нижнем белье. Таможенники переглянулись, а мужчина виновато сказал: «Я был ранен, у меня в груди застряли осколки мины, жаль, я не взял с собой рентгеновский снимок, он остался дома. Не верите?..»

Значит, металл был внутри. Беспощадный металл войны. «Осколков очень много, — продолжал француз, — врачи не решились их вынуть. Не верите?..»

Человек словно извинялся, что не умер от ран. Таможенники смущенно смотрели на него, полуголого, потом опомнились, и кто-то попытался помочь ему надеть туфли, другой — пиджак, и мне почудилось, что у этих сдержанных шотландцев глаза стали влажные…

2

Пустыни — это бывшие горы. Когда-то они высились незыблемо и величественно. Но однажды горные породы обуяла гордыня. Они подумали: что бы нам жить не частицей большой горы, а отдельно, самим по себе? И гора пошла трещинами, породы постепенно выветрились, рухнула вершина… и ветер сровнял песок…

Древнее сказание гласит: купол храма Звартноц держался на тридцати шести колоннах. Храм был монументальным, и ничто, казалось, не грозило его величию — ни землетрясение, ни ураган, ни враги. Но однажды каждая из тридцати шести колонн усомнилась — неужели остальных тридцати пяти, колонн недостаточно, чтобы поддержать купол? Она же не единственная… И обрушился божественный купол Звартноца, потому что так решила каждая колонна в отдельности и высвободила свое плечо.

— Эту твою легенду небось сочинили в наши дни, — сказал мой друг Рубен.

— Ну и что?

— А то, что мы задним умом крепки. После мы отлично знаем, как должны были поступить раньше. А Звартноц разрушен землетрясением.

— Одной таблицей умножения историю не объяснишь. Пусть даже легенда родилась сегодня. Если она появилась, значит…

Рубен махнул рукой.

— Так, говоришь, колонны тоже стали задумываться? — насмешливо продолжал он. — А у горных пород, видишь ли, появился эгоизм?

(Без всякой логической связи я вспоминаю несколько строк из дневника умершей девятнадцатилетней девушки: «Говорят, будто камни не дышат, не живут, не радуются и не грустят. Неправда, не верьте, если вы поверите, я и в самом деле окаменею. Ведь и люди тоже бывают немножко каменными, и очеловечиваются они только тогда, когда радуются, любят, проникаются чужими горестями, возмущаются несправедливостью. Кто сказал, что камни не живут, не дышат, и вообще — что мы знаем о них?..»)

Все люди в какой-то степени камни и очеловечиваются лишь тогда, когда…

Не с чересчур ли угрожающим размахом происходит подчас в наши дни окаменение человека?

Один американский армянин рассказывал: «Скончалась мать коллеги. Я пошел на похороны, надел, естественно, темный костюм, мне и в самом деле было горько — хоть и чужая, но мать скончалась. Я подошел, пожал своему коллеге руку, но не успел и рта раскрыть, как тот, улыбаясь, спросил: «Что ты такой мрачный и зачем в такую жару оделся в черное?..» Почему я мрачен — ведь умерла его мать, почему я надел черный костюм, когда на нем рубашка с короткими рукавами? Несколько минут я простоял в углу, глядя, как он встречает всех входящих, и — ни слова о матери, которая лежит в соседней комнате и вскоре должна превратиться в горсточку пепла. Краем уха я услышал, как кто-то сказал: «Бедняга Джо, нелегко нынче ему приходится, скольким людям надо улыбнуться, найти для каждого приветливые слова». И опять — ни звука о том, что скончалась его мать».

А это мне рассказывали уже в Ереване. Мать отправила детей в школу, хотя в тот день были похороны деда. «Пусть не горюют, они же дети». И дед навеки ушел, не взглянув напоследок на своих внуков. И внуки не посмотрели в последний раз на восковое лицо своего деда. Всего несколькими часами грусти они должны были расплатиться со стариком за его любовь, за нежность и ласку. «Пусть не горюют, — сказала мать, — жалко их». И может, как раз в тот миг, когда прах деда опускали в могилу, внуки его со смехом носились по школьному коридору или перечисляли благородные металлы на уроке химии!

Пусть не горюют.

А почему бы им не погоревать?

И не от такого ли оберегания каменеют потом сердца?

Только прижимаясь плечом друг к другу, камни становятся горой, и каждая колонна обязана думать, что купол держится только на ее плечах.

Люди каменеют не от страданий, а от экономии слез.

— Говоришь, пустыни — это бывшие горы, — опять усмехнулся Рубен, — и пустыня вновь станет горой, когда пески однажды «одумаются» и прильнут друг к другу?