Одинокая орешина

Некий полковник в отставке провел к своему родному селению родниковую воду. В деревне водопровода не было, воду до этого брали из ущелья, — наверное, эта жажда постоянно жила в нем и не давала покоя все годы. Он пробыл в деревне около шести месяцев, работал один-одинешенек и все сделал своими руками, на собственные сбережения. Однажды село получило воду. Люди обрадовались, и все-таки нашелся человек, пробурчавший: «Он сделал это, чтобы прославиться».

Воистину тоже надо иметь счастье, чтобы ты сделал доброе дело и тебя поняли.

28

Один немолодой выходец из Карса, который, попав в Канаду, так и не научился английскому языку, возмущался: «Что за страна! Не знает даже, что такое соль. Чтобы купить соль, надо в магазине проделать тысячу разных штучек, вертеть пальцами, руками, чтобы их тупые башки заработали и они поняли тебя».

В Каире в пустом вагоне метро сидели две армянки и беседовали. В вагоне кроме них был еще темнокожий человек. «Тише, милая, — сказала одна женщина другой, — могут услышать». «Услышать? — удивилась та. — Но разве он нас поймет?» «А если пойму?» — на чистейшем армянском произнес темнокожий.

Женщины изумленно замолкли.

«Мой отец эфиоп, — сказал он, — мать армянка, родом из Киликии. Она научила меня армянскому».

29

Русская женщина восьмидесяти лет, прочтя мои «Эскизы», прислала подарок. Вначале я не понял, что это такое. Вроде бы книга в деревянном переплете. Открыл эту «книгу». Деревянный переплет был набит пирогами. «Сыпок, — прочел я в приложенном письме, — я их сама испекла. Обязательно попробуй».

Такой «рецензии» обо мне не писали никогда и, вероятно, не напишут. Я ей ответил: «Спасибо, мама».

30

Что за вечер выдался у меня!..

Мы сидели в ресторане «Парос». Он расположен на холме и похож на аквариум: степы стеклянные и со всех сторон — Ереван. Уже зажглись огни города, оркестр оживился, оживились и люди, наполнившие ресторан.

Одна за другой сменялись армянские и зарубежные мелодии, публика танцевала. Казалось, собралась одна семья, люди улыбались друг другу, приглашали на танец.

Я чувствовал себя отлично, мой гость, болгарский писатель, — тоже. С нежностью я глядел на танцующих: молодые, пожилые, даже старики, как они веселились! Я думал: сколько нерастраченного веселья в нашем народе и за сколько поколений они радуются!

Моего болгарского гостя пригласили танцевать, переводчицу тоже. Хорошо!

И вдруг… Что такое? Все перемешалось, музыка еще гремела, но танец прервался, сменился дракой. Девушки, женщины, только что танцевавшие с мужчинами и вносившие в бешеный ритм нежность, оказались в гуще дерущихся; одни пытались разнять мужчин, другие присоединялись к ним и чуть ли не участвовали в свалке («Изнеженные дамы армянской земли»?!).

Я был потрясен, переводчица лишилась дара речи, она как-то сразу забыла и русский и болгарский, а гость пытался взглядом подбодрить меня: ничего, такое везде случается.

Неужели это те самые люди, которые только что так по-родственному веселились! Да, это были те же люди, я помнил лица некоторых из них, улыбки, доброту, которые они только что излучали… Сейчас они были злы и непримиримы. Кто-то потянулся к стульям, к бутылкам из-под шампанского. С чего началась драка, наверное, с пустяка: кому-то показалось, что кто-то не так посмотрел на его жену или дочь. Только показалось, и все. «Да как ты смеешь!..» Я знаю: когда они угомонятся, со стыдом опустят головы и никто не сможет разобраться, с чего же все пошло, — но теперь… С какой яростью кидались они друг на друга: сжатые кулаки, налитые кровью глаза.

Я вдруг заметил: несколько молодых людей окружили наш стол и оттесняют дерущихся, если они подходят ближе. Ребята стали стеной. Один из них узнал меня, оказывается.

Драка прекратилась так же быстро, как и вспыхнула. Двоих парней, скрутив им за спины руки, вывели. (Как выяснилось, это были зачинщики, а потом каждый стол встал на защиту своего «драчуна», и началось.) Драка быстро угасла, но погасла и радость. Люди как-то притихли. Сидя за потерявшими праздничный вид столами, они словно только сейчас осознали, что произошло. Женщины украдкой вытирали слезы, пожилые о чем-то говорили долго и раздраженно.

Это больше походило на поминки, чем на веселье.

Мой гость вдруг вспомнил (или сочинил?) о подобном же случае в одном из ресторанов Варны. Оркестр теперь исполнял только грустные мелодии. Дудук хрипло жаловался на что-то, певица, накинув шаль на оголенные плечи, прикорнула на стуле.

Потом я увидел, как от одного стола пошли к другому (объясняться или просить прощения?).

Заметил, что какая-то девушка плачет, и краска с ее ресниц тонкими черными ручейками стекает по красивой гладкой коже. Я подошел, чокнулся с ней.

— За вас! А с ними вы не пейте.

…Это был веселый вечер, это был грустный вечер. Что за вечер выдался у меня.

31