Одинокие следы на заснеженном поле

«Эти твои бесконечные поездки, твое вранье…»

Лучшая оборона – нападение, это верно.

«Уходила бы, – он старался говорить спокойно: нет, она его не поймает, он не повысит голоса, – если ты мне не веришь! Пожалуйста!..»

«Ни одна мать ребенка не бросит… Как ты можешь… Тебе надо уходить, никто тебя на привязи не держит, раз тебе дома плохо, тебя здесь никто не понимает, не ценит…»

«А кто к маме собирался ехать?.. – он ухмыльнулся. – Чемодан собирал…»

Не нужно было. Не удержался. Зачем? О другом надо сказать. О чем? В чем она его обвиняет? В чем?.. В этих глупых танцах на вечере в заводском клубе, в том, что он, уже проводив обратно к колонне пригласившую его (безусловно польстившую этим) партнершу, совершенно незнакомую ему девушку, машинальным движением – из дурацкой привычки к порядку – расправил на ее груди кружевной воротничок?

«Не думала, что ты такой… Мужчина…»

Одним словом она растерла его по полу, шаркнув подошвой закрытых темно-серых туфель.

«Значит, я уйду!»

Он попытался рывком снять с пальца широкое золотое обручальное кольцо. Вросло опять. В мастерской пришлось сплющить немного, большое купили, не смогли найти нужного размера: пальцы меж суставов у него тонкие, даже не сказать, что деревенский. Он начал вертеть кольцо, свинчивая его с безымянного пальца.

«Давай, разводись… Сколько раз ты уже мне кольцо кидал?»

«Да кому ты нужна!»

Наконец он скрутил кольцо и, продолжая движение руки, наотмашь бросил его. Швырнул. Кольцо глухо ударилось о дощатый, бурого цвета пол, звякнуло о металлический игрушечный грузовик с опрокидывающимся кузовом, закатилось под пузатый светло-коричневый шифоньер и стукнулось в глубине щели о плинтус.

«А возвращался…»

Ася гордо подняла голову, нет, вскинула голову, посмотрела ему в глаза, нет, даже выше, с превосходством.

Он вынужден был отвести взгляд – опустить. Невозможно состязаться с ней. Голова разламывается, раскалывается, дробится, на затылке вздыбился скальп, и виски отдаляются от мозга биением, дальним шумом и сполохами за безумно твердым лбом. Врач в поликлинике говорил, есть предпосылки для инсульта, давление скачет, эмоционален, вспыльчив.

Павел смотрел на нее сквозь сжимающееся, дышащее, сияющее кольцо света и, пробиваясь, прошептал:

«Да никогда я!..»

«Тише ты!.. Мишенька спит».

Круто развернувшись на каблуках, Ася вышла на кухню, выключив за собой свет, показала, что ложится спать. Он отметил про себя: получилось, хлопнула все же дверью. Не закрыла. Миша ведь спит.

Брошенный один во тьме, он остался недвижим, переживая свое падение и потерянность.

Идти?.. Куда ему идти? За ней? В это пульсирующее пламя? От которого сам он не был способен загородиться…

На него, ослепляя, низвергалась леева огня, едва заслоняемая препоной: за нею создатель прятал свой светозарный образ, свое лицо, кое нельзя и невозможно узреть смертному и остаться в живых. Подавляющий, давящий свет и меч громового голоса, исходящего из уст, укрывался за ней, но не от него.

Значит, он еще жив, еще живет.

Жив, охраняемый от потока обжигающих лучей эгидой с умбоном, оберегающим сжатую кисть руки, что держит сверкающую защиту, – над ней он сейчас воспарил. Чтобы, опускаясь, возлечь на этот франкский, круглый, с окантовкой по краю и накладным выступом бляхой посредине, занимающий почетное место в убранстве дома щит, висящий над очагом и передаваемый от отца к сыну, из поколения в поколение…

Когда старик смог подняться, и комната вновь перевернулась (как детская коробка для игры с приклеенной внутри нее мебелью и фигурками людей, изображающими семью), и предметы в ней обрели свои законные места в мироздании, скованном узами притяжения, он, все еще слыша призывный звон колокола в ушах, с трудом держась на трясущихся ногах, отдышался. Еще не в силах отереть испарину со лба и в глазницах, выступившую в уголках губ пенку, долго не отнимал липких ладоней от обоев шершавой стены с размытым вокруг квадратной панели белого пластикового выключателя цветочным орнаментом ниспадающей гирлянды.

Глядя на круглый молочный экран потолочного светильника, старик тяжело соображал, какие тени заставили зажечь его при таком ярком утре. Выключив свет в зале, он помигал; зрение прояснилось. Вытер слезы вилкой пальцев одной руки, поймав их в уголках – не успели выкатиться.

Да, Ася ушла, но продолжала стоять перед ним, какой и влекла к себе – смелая, открытая, дерзкая. В неизменно наглаженном официальном костюме. Она всегда на работу так ходила. Выглядела в нем постарше. Авторитет завоевать ей было нелегко: молодая, а ребята в детдоме трудные. Но ее зауважали. Не боялись – полюбили. Строгая, но они чувствовали тепло и заботу. У них, обожженных послевоенным сиротством, брошенностью, потерянностью, тяжело было завоевать доверие.