Одинокий друг одиноких

Началась охота за конфетками одобрения, за фальшивыми фантиками всевозможных пятерок, за наркотиком похвалы. Труд сизифов, танталовы муки…

Изначальный язык любви для ребенка — набор знаков, поощряющих жить — вовсе не похвала, не пятерки вшивые, тем паче не деньги. А что?.. А вот что: солнечные лучи, вживленные в душу. Живая плоть радости, сердечная музыка. Взгляд добрый, ласковое прикосновение, да — и объятие, и взятие на руки, тисканье и возня — и игра, игра всяческая!..

Жизнь в полноте — общение и игра, вот и все — игра и общение!

Игра для ребенка и есть настоящая жизнь: и язык любви, и прививка от одиночества… А вся остальная фигня, которую жизнью считают взрослые, — только приложение или сырье, необработанный материал, абракадабра, подлежащая, если удастся, переводу на человеческий, переигрыванию — превращению в жизнь…

..Я любил жар, как все дети, любил и люблю огонь, но терпеть не мог (и сейчас) сладких слюней, слизи и слякоти. Шестилеток, помню, боялся наезжавшей иногда тетки, степень родства коей определялась как «десятая вода на киселе» и понималась мною буквально: варили кисель, сливали одну воду, другую…

Остались в памяти тяжелые тепловлажные руки, их жирная нежность, рот, оскаленный умилением, и светло-мутные глаза, в которые, страдая какой-то болезнью, она закапывала, кажется, подсолнечное масло.

Кисель остался навсегда тупо ненавистен.

Я ее боялся за беспрерывный поток липучих похвал и за то, что она приносила подарки, которые я обязан был с благодарностью принимать, Каким-то гипнозом запихивала в меня пирожки собственного производства с жареными грибками, похожими на удушенных мышат.

И самое страшное:

— Ну, иди же сюда, чудо мое золотое, ласковый, сладкий мальчик… А вырос-то как, цветочек мой шелковый. У, какие у тебя мускулы. Геркулес будешь. А реснички — ну прямо как у девочки. Книжки уже читает, умничка, стишки сочиняет… Пушкин будешь. Стройненький какой, деревце мое ненаглядненькое…

Тайну ее я узнал, подслушав разговор взрослых. У нее родился когда-то мальчик, которому не удалось закричать, а больше детей не было, вот она и возлюбила меня вместо того сынка…

Стало тетку жалко до омертвения, а себя стыдно до тошноты. Я старался ей улыбаться и не хамить, но по-прежнему всякий раз, как она дотрагивалась до меня словами, руками или губами, испытывал ужас и дрожь омерзения: казалось, какая-то болотная, черная, чавкающая дыра изнутри нее всасывает меня…

Это было ее материнское, ее женско-сиротское болящее одиночество, но что я мог знать о нем — и что она о моем?.

Разбудит кукол колокольчик,
и притаится в уголке
дитя — предвестие
бутончик на тонкокожем стебельке.
Лучистый щебет умолкает
вблизи застолий и костров..
Но что за бес тебя толкает,
чей странный голос, дальний зов?
— Послушай, с кем ты там шепталась?
(Как эти взрослые вопят…)
— Я просто в маму заигралась…

Актриса с головы до пят,

ты в сновидения одета
и в изумленный изумруд,
и наваждения балета
тебя на сцену позовут…

одиночество по цепочке

Сегодняшним родителям не верят,
хотя они почти не лицемерят.
Детишки знают: все наоборот.
Пространство стало хамством.
 Время врет.

«Всем жертвовали, нас от бед спасали?..

Вам это задали. Вы написали
об этом сочинения».
Слова
для слова, и только. Пухнет голова.
Законы положительной отметки
насилуют законы нервной клетки.
Когда в душе господствует вина,
такую душу посылают на.

Правители блюдут свои увечья,

как звери. Вся порода человечья
искр нелепа, вся польза от вреда,
весь мир на ниоткуда в никуда
перетекает — рано или поздно
от гниды ли какой сыпнотифозной,
от спида или бомбы — все равно
все будем там, но есть еще вино
и вечный кайф, и дайте, дайте, дайте,
а не дадите — на себя пеняйте…

Я задержусь.

Мне не дает пропасть
власть слабости, божественная власть.
Я вызван не затем, чтобы молчать.
Я у доски. Я буду отвечать.