Одинокий друг одиноких

Теперь вспомним: строки эти написала двадцатилетняя, зеленоглазая… Нет, лучше нее самой портрет ее не напишешь:

Застынет все, что пело и боролось.
Сияло и рвалось:
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.
И будет жизнь с ее насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет все — как будто бы под небом
И не было меня’
Изменчивой, как дети, в каждой мине
И так недолго злой,
Любившей час, когда дрова в камине
Становятся золой.
Виолончель и кавалькады в чаще,
И колокол в селе…
— Меня, такой живой и настоящей.
На ласковой земле!

С юности она была в себя нарциссически влюблена, но как влюблена! — какое высшее качество самовлюбленности! — какая дивная музыка. Она любила себя, как художник любит свой холст, как птица любит летать, как душа любит тело, как Бог душу..

И вот чем заканчивает просьбу о любви:

— Послушайте! — Еще меня любите
За то, что я умру

Что тут можно добавить?

Что объяснять?

Все сказано окончательно и запредельно, все освещено молнией, все пронзено.

Любите за то, что умру… Это же ведь за каждого просьба. И за тебя, Друг мой, и за меня.

И отзывается на эту просьбу не ум, не мозг даже, а сразу дыхание и сердечная мышца.

Смысл одиночества гения — в том, чтобы спасать собою другие одиночества.

Чтобы улавливать и вбирать тонущие во тьме разрозненные лучики блуждающих душ — и сгущать в жгучие жизненосные молнии.

Чтобы просить за каждого о любви.

Выклянчить любовь невозможно, и даже любви, задарма с небес на потребу кинутой — хватит на жизнь, но на смерть не хватит…

И все равно не просить о любви — нельзя, не молить — нельзя, потому что только в мольбе, в просьбе о любви душа и живет полной жизнью.

Просьбы же о любви с доходчивой красотой, с победительной убедительностью не сложит никто, кроме тех, которые «рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв»…

…«Ни в чем не знавшей меры», — сказала она о себе… Ни в чем сдерживанья, скорее. «С этой безмерностью в мире мер» — ни в чем компромисса, уступки страху, ни в чем потесненья свободы чувства и мысли, дара и духа, требовательности к дару и духу.

Житейской, арифметической, плоскостной меры, Цветаева, конечно, не знала — можно ли от молнии ожидать меры?..

А как художник и знала меру, и блюла — свою меру, в своем мире, всемерном — ни слова случайного, ни в чем перебора или недобора — все точно выверено;

Ищи себе доверчивых подруг.
Не выправивших чуда на число.
Я знаю, что Венера — дело рук.
Ремесленник — и знаю ремесло.

И вот так же математически выверенно, как по Шекспиру — законы драматургического искусства, — по стихам и по жизни Цветаевой можно изучать законы детективного жанра по имени «одиночество».

Проследить все повадки хищного зверя-убийцы, дьявола Одиночия… Рассмотреть радугу творческого одиночества, многоцветье, брызжущее из ослепительной молнии…

Начать можно с конца, — с одинокого самоубийства в захолустном городишке Елабуга — в начале войны, 31 августа 1941 года.

Повесилась. Написала перед тем страшный прощальный стих — проклятие сплющенной, разобщенной, разбитой, обессмысленной жизни. Много, впрочем, таких стихов у нее.

А незадолго до того — записку в Литфонд с просьбой принять на работу судомойкой.

Муж и дочь в это время были арестованы, юный сын, с которым не сладились отношения, после ссоры убежал. (Вскоре погиб на фронте.)

Собратья по перу, друзья и возлюбленные — кто умер, кого убила война, кого сгубил молох сталинщины (Мандельштам…), кто холодно отчуждался, рассчитанно отстранился..

Таких видим и среди тех, кем она восторгалась, кого любила, кого и мы любим, чтим и читаем… Работал, видно, инстинкт самосохранения — с нею небезопасно было общаться: захватнически открыта, бешено искренна, беспощадно щедра, всепожирающе влюбчива, неукротима, неистова как штормовое море…

От ставился, в борениях между влечением, страхом и совестью, Борис Пастернак. Все понимал… Написал ей в стихе потом, через год после: «в твоем уходе / Упрек невысказанный? есть». Его единственного среди современников, по-русски писавших, Марина считала себе «равномощным». Был у них краткий взрывной роман, потом долгая переписка через границу. Полвека спустя мы читали письма Цветаевой Пастернаку на жалких самиздатских листочках Огненное дыханье любви, песнь одинокой тоски, пушечные выстрелы мощной мысли.,

Перед войной ознобно влюбилась в молодого восходящего корифея Арсения Тарковского; в ответ — восхищенная почтительность, благоговение и… нулевая взаимность.