Одинокий друг одиноких

..Мне совершенно все равно —
Где совершенно одинокой
Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом. и не знающий, что — мой,
Как госпиталь или казарма.
Мне все равно, каких среди
Лиц — ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной — непременно —
В себя, в единоличие чувств (…)
Где унижаться — мне едино.
Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично — на каком
непонимаемым быть встречным!

В эмиграции это: запредельная ностальгия, но и не только она, а уже колея судьбы, определившаяся характером, призванием, саморазвитием и всем ходом событий внешних и внутренних… Конечный тупик, однако, еще не достигнут: энергия одиночества еще ищет, на кого обратиться, и в зрелом, сильном, матерински- врачебном обличье озвучивается вот так

Наконец-то встретила
Надобного — мне:
У кого-то смертная
Надоба — во мне.

Что для ока — радуга.

Злаку — чернозем —
Человеку — надоба
Человека — в нем

Мне дождя и радуги

И руки — нужней
Человека надоба
Рук — в руке моей.

Это — шире Ладоги

И горы верней —
Человека надоба
Ран — в руке моей. (…)

Точнейшее определение неодиночества.

По ее жизни, — недолгого и с расплатой втридорога новым одиночеством. Прежним..

Можно ли причислить Марину Цветаеву к моцартианцам? — Без колебаний: да! — (не сальерианка уж точно) — только не с моментальным, сразу-в-готовость творческим проявлением, а с метаморфозным развитием: из небесного мотылька детских лет в райскую бабочку юных, потом в обжигающую жар-птицу-женщину, потом в неистовую орлицу, парящую в недосягаемых высях и с телескопической зоркостью видящую каждую былинку бытия — там, внизу, на любимой земле, потом — в демонокрылую человекобогиню…

(Все мои попытки выразить ее суть и путь словами — при всем том, как она это сделала сама своим творчеством, жизнью и смертью, — жалки. Настаиваю лишь на стремлении к искренности и оправдываю некоторой, быть может, небеспалетостью с врачебно-психологической точки зрения.)

И другие моцартианцы, и сам Моцарт, и Пушкин, при всей их врожденной зрелости, претерпевали множественные преображения, повороты и взрывы развития, меняли облики, улетали вверх с космическим ускорением, оставляя неизменным одно: молнийность, озон, свежесть, живой дух,

В отличие от Курчавого Друга — Пушкина — детство и юность Марины прошли в душевной теплице, почти в раю.

Любящие и любимые, умные, мягкие, заботливые, ласковые родители. Ни нужды в доме, ни излишеств, ни стеснения, ни распущенности. Веселые игры и выдумки на загородном приволье, домашний театр, вся элита творческая в гостях, братство в доме всех муз, умов, культур, языков, царство книг.

Любимая и любящая младшая сестра Ася, Анастасия — подруга созвучная, верная, понимающая. равная не одаренностью, но выделкою души, силой и высотой личности.

С Анастасией Ивановной Цветаевой я встречался не раз, уже в преклонных ее годах, возле девяноста. Старухой назвать было нельзя: стройная, подвижная, легкая, величественно-стремительная Прекрасное иконописное лицо, живые пронзительные глаза, мелодичный голос, чеканная речь, пылкая мысль…

Боже мой, думалось, ведь запросто рядом — рука к руке, могла бы сидеть, достигнув великих плодоносных годов, и гениальная Марина, очень похожая — на два года старше была только… Здоровьем не уступала, а статью еще прямей была — «стальная выправка хребта»!..

Прошла бы только тогда сквозь время — сжав зубы, уши заткнув, занавесив глаза — ту слабужскую одиночью звериную пасть прошла бы, не зацепилась бы за торчащий клык, оборвалась бы веревка (как у меня в мой затменный час — Бог или ангел-хранитель спас…), решилась бы перетерпеть, перемаяться в одиноком отчаянье еще десяток-другой годков — в шестидесятые уже можно было как-то дышать — хватило бы здравого эгоизма себя приберечь для славообильной старости в окружении молодых поклонников, как удалось стиховной императрице Ахматовой. Впала бы в летаргию, после смерти Брежнева разбудили бы, вином отпоили бы, привели бы Асю…