Одинокий пишущий человек

Я не слишком раздумываю, что бы со мной случилось, если бы… Что случилось, то и случилось. Двадцатый век крепко научил русскую литературу не отказываться ни от тюрьмы, ни от сумы, читай – эмиграции. Не думаю, что, останься я, потерялась бы на поле российской словесности. С чего это? Спилась бы, что ли? Ни черта: сидела бы у себя на Милашенкова, писала бы о разном-всяком. Ну о другом разном-всяком. Ну может, поменяла бы свою хрущобу на что-то попросторнее, а то всю жизнь как сирота-приёмыш у дальней родни – как вспомнишь, так вздрогнешь: роман «На Верхней Масловке» и повесть «Двойная фамилия» писала в блокнотах на коленке, когда выходила гулять с новорождённой дочерью. С другой же стороны глянуть – красота: весенний Ботанический сад, на высохшем асфальте – ажурная тень от ветвей платана, в облаках пружинит солнце, дочка спит в коляске, я знай себе строчу – разве не счастье? Как вспомнишь, так к самому сердцу подкатит.

У меня в нашей хрущобе идеальное было творческое уединение в совмещённом санузле: ставишь пишмашинку на стиральную машину, на унитаз – фанерку, на неё – подушку для мягкости. Села, стучи себе весёлым дятлом. Правда, семья то и дело выгоняет тебя по нужде. Творчество, оно – высокая доля, но и отлить же народу требуется.

Словом, поменяла бы квартиру, а то всю жизнь ютилась в таких закутках…

Нет! Закуток – это он сейчас у меня. Восьмиметровое убежище на случай бомбёжки или газовой атаки – в каждой израильской квартире имеется такая комнатка с могучим металлическим ставнем на окне и с такой же дверью – военная необходимость. Но ведь для каждого писателя творчество до известной степени – военная необходимость?

Это мой кабинет – уютный, с настоящим столом, с креслом; Борис даже расцветил окно витражом. Пиши не хочу. А я всегда хочу о чём-нибудь написать. Всё мне кажется, что есть кое-какие темы, мною ещё не затронутые, не проговорённые.

Иногда в сомнительную минуту говорю себе: господи, когда ж ты уже заткнёшься? Вот с певцами – всё ясно: голос в подавляющем большинстве певческих судеб истощается и мирно уходит. Балерины, даже фантастически выносливые, совершают в конце концов последнее фуэте и ловят последний летящий на сцену букет. Писателям же свойственно возводить свой невроз, любую болезнь и даже старость в творческое кредо.

Нашего брата писателя на пути к полному творческому распаду может остановить только невероятная сила собственной воли и ясность понимания, что путь пройден. Или об этом уже позаботится дядюшка Маразм. Хотя маразм ещё надо в лицо узнать. Глянешь так в зеркало, узришь там маску идиота и думаешь: ничего, это просто карнавал в Венеции, надо про это написать.

Хотя о карнавале в Венеции я уже тоже писала.

Трудно в конце пути приходится тем писателям, кто всю творческую жизнь пишет только о себе. Разрабатывает, пусть глубоко и плодоносно, жилу собственной жизни. Это не плохо, я не в осуждение. Талантливейший Фазиль Искандер создал свою литературную вселенную из приморского городка, где родился и вырос, и из дедушкиного села в горах Абхазии.

Но я ненасытна в заглатывании огромных кусков мира; в творческом отношении я – какая-то бездонная утроба. Мне все интересны, всех жалко, всех бы согрела, всех бы описала, всех бы убила.

Это называется плодотворный подход к выбору тем.

Казалось бы, подобному типу художника-гаргантюа, при его постоянном поиске новых жизненных ситуаций и экстремальных сюжетных виражей, идеально подошла бы эмиграция – а вот ещё любопытный поворотик темы, экзистенциальный опыт и ля-ля-ля… ну же, пойдём, заглянем туда!

Не суйся, дура! Это не рай, не прогулка и не аттракцион кривых зеркал. Это станция для забора крови – между прочим, твоей. Давай-ка, закатывай рукава на обеих руках, позаимствуем у тебя литров пять.

«Как?! Как пять?! Но ведь это… вся моя кровь?!»

«А ты как думала?»

«Я – папа Лёвы Рубинчика!»

Когда ныне я попадаю в непривычное место – в шатёр бедуина, или в Версаль, или в музей Франса Хальса на очаровательной улочке голландского Гарлема, – я воспринимаю любую ландшафтную, интерьерную и антуражную новость с невозмутимой готовностью. Мускулатура моего воображения, а заодно понимание того, насколько разнообразен наш земной мир, настолько развиты – после многих моих путешествий, что иногда очень хочется чему-то удивиться.

И тогда я вспоминаю девяностый и наше перемещение в край жёлто-пепельных скал. Когда привычное твоё представление о людском жилье и пространстве обитания закатилось куда-то за горизонт, а ты жалобно пыталась понять – это красиво? так правильно? так нужно? это и будет теперь – наша жизнь?

Мы никогда не бывали до того за границей, не были тренированы воспринимать другое как просто другое, а не как обвал и ужас.