Одинокий пишущий человек

«…прооперировали его нормально, покатила я его в палату интенсивников. Везу по коридору, и прихватило меня – ну бывает! Вижу, он дремлет, наркоз же медленно выходит… Закатила его под лестницу, там уже две каталки с клиентами стояли. Поспит, думаю, не страшно – и ринулась в туалет… Выхожу минут через десять, иду под лестницу, где оставила его. Смотрю: лежит, глаза вытаращены, сам не свой. «Вы, – говорит, – куда ж меня привезли?! Справа – покойник, слева – покойник!» – «Ну и что! – и улыбаюсь ему, чтоб успокоить. – Загадайте, – говорю, – желание!..»

Иногда чаще, чем требуется, я ссылаюсь на свои беседы с таксистами. Это удобное преувеличение, лукавая фигура речи, мой талисман. Всегда можно сослаться на «слышала от…» – придумав всё что угодно. По краткости общения и отсутствия дальнейшего знакомства это почти тень отца Гамлета.

Ребята они действительно осведомлённые в самых разных областях жизни: ещё бы, покрутите баранку с четырёх утра до четырёх вечера да повозите самую разную публику. Это гораздо круче, чем получить высшее образование в какой-либо гуманитарной области. Я же, в вечном своём поиске, в вечной охоте за штучным товаром, за историей, словцом, акцентом, характером, всегда рада поболтать – на первый взгляд вроде ни о чём.

Подход мой в этом деле не стандартный, и я не к каждому подкатываюсь. Просто вижу людей с историей, с разговором, с переборами струн, – я ж провинциалка, и провинциалов вижу, понимаю и люблю.

«Сам я? Из Костромы», – роняет таксист, молодой парень, на пятой минуте нашего знакомства. «Ах, из Костромы, – замечаю я. – У вас там улица перед Ипатьевским монастырём, где по воскресеньям ярмарка, да? На прилавках кружева-кружева… скатерти, салфетки, полотенчики… Такая сливочная, гречишно-льняная волна… Отрадная картина…» Ещё два-три подобных замечания, ещё две картинки, и он мой с потрохами, и мы всю дорогу треплемся о том о сём. Я невзначай узнаю множество самых разных вещей о его жизни – почём он снимает квартиру, вышли родители на пенсию или ещё работают, есть ли у них огород, что сажают… и на кого учится его невеста… В эти минуты я не придуриваюсь, не вру, не подмазываюсь – мне искренне интересно. Вот в эти двадцать минут я горячо интересуюсь жизнью Гриши – так зовут молодого человека, даю какие-то советы. Огорчаюсь из-за его мамы (онкология!).

«У вас, Дина, какой-то запредельный уровень эмпатии к человеку, – однажды неодобрительно заметил мой знакомый психолог. – К чему это? Ну зачем вам знать, где этот болван купил паркетную доску, на которой его обсчитали? Вы что, пойдёте отвоёвывать его деньги?»

«Я не нарочно».

«Не нарочно, но безответственно, – отозвался он. – Незачем врываться в жизнь человека такой кометой на сорок минут».

Я задумалась тогда. И притихла – на сорок минут…

«Гриша, а невеста хорошенькая?» – уточняю я.

«Хорошенькая?! – обижается: – Скажете тоже! Красивая!»

Конечно, красивая. Блондинка? Шатенка…

Он уже в полной моей власти, я могу сделать с ним что угодно; с ним, с его девушкой, с городом Кострома. Разумеется, в литературном смысле… Я всю судьбу вынимаю из человека по косточкам – это моя настоящая профессия, моё искусство. Эмпатия тут ни при чём. Досочинить, домыслить, превратить в литературу любой рассказ и любую деталь – вот истинная задача писателя.

Бывает, после какой-нибудь долгой и насыщенной поездки исписываю весь блокнот; никогда не жалею времени – записать, хотя разговор этот может и не понадобиться в его буквальной передаче. Но – слово, но – выражение… Как там сказал недавно очень пожилой дядька-таксист, приехавший за мной в отель, чтобы везти в Шереметьево? Приехал в два тридцать утра, я спросила сочувственно, мол, тяжело по ночам за баранкой, в вашем-то возрасте? «А что делать, – легко ответил он. – Из куля в рогожу переворачиваться?»

Это рабочий материал, его у писателя должно быть много – целые тюки, вагоны-тележки. Никогда не знаешь, что в какой момент работы пригодится. Запускаешь руку в эту кучу-малу и вытаскиваешь чью-то фразу, чью-то давнюю улыбку, чьих-то родителей, оставшихся в Виннице во время войны и поэтому… Нет, не то, другое требуется… А, вот оно: давняя болтовня с таксистом, вёз меня на Ленинградский вокзал, – а я ехала выступать в Питер. Как он про бабку-то свою, про раскулаченную: в дороге в вагоне от аппендицита скончался её всегда здоровый молодой муж, и она оказалась в чистом поле с тремя детьми. Вырыла землянку в мёрзлом грунте, так и провела всю зиму, и никто не помер. И как она, будучи уже девяноста шести лет, оглохнув, пошла к врачу:

«Дохтар! Шось я плохо чую».