Одинокий пишущий человек

Всё же народ у нас пытливый и ищущий, подумала я, склонный к историческим открытиям и новым версиям. Вот мои друзья недавно побывали на Филиппинах. Там тоже таксисты ужасно разговорчивые. Один попался въедливый такой: услышал, как пассажиры между собой говорят по-русски, и поинтересовался – из какой, мол, страны? «Россия? – переспросил. И плечами пожал: – Не знаю. А где это? Наполеон оттуда?»

Скосив на меня взгляд – проверить впечатление, – мой таксист сказал:

«Шо вы думаете? Царь вошёл в положение, отозвал негритёнка, шоб там себе безобразничал. Ну его долго терпеть не стали и весьма скоро пришили, не? Пра-ально излагаю?»

«В целом, да…» – отозвалась я. И – писатель на боевом вылете – с трудом достав из кармана блокнот и скособочившись, записала эту дивную народную трактовку одной из самых поэтичных страниц пушкинской биографии.

«А язык у вас неплохой…»

Иногда получаю от них комплименты своему русскому языку. Это всегда приятно.

Прилетаю, помнится, в Москву на презентацию очередной своей книги. Накануне мы с мужем вернулись из Венеции, прямо из сердцевины карнавального вихря. Я переполнена восторгом и впечатлениями, уже понимаю, что напишу новеллу об этом путешествии, мысленно проговариваю целые страницы ещё не записанного текста…

В Шереметьево меня встречает присланный издательством таксист – мрачный мужчина с кустистыми седыми бровями и глубокими складками вокруг плотно сомкнутого рта. Держит табличку с моим именем. Я бросаюсь к нему (всегда по-детски радуюсь, что присмотрена!):

«Здравствуйте! Это я, я!»

«Идёмте», – буркает он и, не глядя на меня и мой чемоданище, направляется к выходу, раздвигая толпу руками и плечами. Садимся, едем… вернее, тащимся: время послеобеденное, пробочное… И я принимаюсь рассказывать ему о Венецианском карнавале. Вернее, я просто начинаю говорить, ибо молчать у меня не получается. Мне в тот момент абсолютно всё равно – перед кем разворачивать свои сокровища, я могла бы и своему чемодану рассказывать.

Это такой период в нашем деле – когда ты не только знаешь, о чём будешь писать, но уже нащупала ритм, интонацию и даже прокручиваешь какие-то куски готового текста – замечательный период, плодоносный, магнетический: в эти дни к замыслу, сюжету, героям произведения приплывают, налетают и налипают неожиданные истории и годные для развития действия реплики и сценки…

И все два часа, пока едем, я, не умолкая, расписываю этому бурчливому бульдогу ослепительные картины венецианского карнавала: как на площади Сан-Марко из фонтана бьют струи розового вина провинции Венетто, как дамы подставляют под них свои туфельки… Как царственно шагают венецианские дожи и на их шляпах колышутся пурпурные, золотые, чёрные и малиновые султаны. Как сверкают плащи, как золотится шлем собора Святого Марка… И далее, и прочее, и всяко-такое-блескучее, певучее… Писатель работает, обкатывает текст.

Мой суровый таксист молчит, время от времени слегка поворачивая ко мне голову и шевеля бровями.

Наконец подъезжаем к отелю.

На сей раз он самолично открывает багажник, вынимает оттуда мой огромный чемодан. Немного медлит… Спрашивает вдруг: «А вы где, значит, живёте?»

«В Израиле», – говорю.

«Ага. В Израи́ле. И сколько уже вы там, значит, живёте?»

«Двадцать пять лет», – говорю.

«Ага… А знаете, – произносит он, – неплохой у вас русский язык».

Странно, что, когда я рассказываю кому-то этот случай, люди улыбаются, иногда даже смеются. А я помню гордость от похвалы старого угрюмца. Значит, ему понравилась моя Венеция! Значит, он тоже увидел этих босых дам в роскошных костюмах, с полной вином туфелькой в руке, увидел дожей, голубей, канатоходца над костюмированной площадью. Просто он не ощутил – каким образом в него свободно вливались эти видения. И потому сказал то, что чувствовал – ведь мы говорили на нашем общем родном языке.

Я, чужачка, уехавшая, покинувшая Россию, по его представлениям не должна бы, не имела права говорить и чувствовать на этом языке так, чтобы он проникся и увидел! И всё же я посмела, а он увидел. Возможно, превозмог в себе что-то, решился сказать, отметив именно – язык.

И ещё, помнится, после его слов я с облегчением вздохнула: всё в порядке, пришло время писать. А я тогда долго молчала, и лишь в Венеции ощутила, что «колодезь наполнился».

Прав, конечно, Томас Манн: «Где ты, там и мир». Но писатель – из тех, кто работает не уставившись в собственный пуп, а шныряет повсюду и забрасывает сети вновь и вновь в поисках улова, всегда старается расширить границы того самого мира, подкрутить фитилёк, подбавить свету, вкрутить лампу посильнее, поярче… Осветить как можно большее пространство. А если попадётся прожектор помощнее – не достанет ли его света куда-то совсем далеко, до соседней вселенной – может, там бродят новые типажи и водятся новые сюжеты и коллизии?

Может, там поджидает писателя уникальная возможность что-то создать – потом, потом… за пределами круга собственной земной жизни?