Одинокое письмо

В героине этого рассказа Тане Левиной — я узнала саму себя. Кругом были знакомые лица и до последнего кресла знакомый зал, но мне казалось, что и я, так же как и Таня, заблудилась в далеком китайском тростнике... тростнике собственных заблуждений.

Мы обе, Таня и я, стали пленницами монструозных идеологий, на которых разжирели и до сих пор жиреют хозяева мира сего. Хотя и «ловили» нас по-разному. Таня родилась при Сталине, ее родителей, возможно, арестовали, она стала интеллигентной, образованной девушкой, а идеалом ее жизни была Зоя Космодемьянская. Может быть, я и считала тогда, что югославский вариант Зои, партизанка Славица, — миф, созданный для широких народных масс, но попала в другую ловушку — ловушку пацифизма, пропагандируемого титоизмом.

О, я верила в «историческое нет» Сталину и в то, что молодежь наша свободная, может ездить по всему миру, что презирает империализм и вообще стоит за «мирное сосуществование» между всеми странами. Но кто мог предполагать, что это поколение, в поношенных джинсах, жующее американскую жвачку, станет таким кровожадным. Нет, им никто не говорил, что будет война. «Живите так, как будто войны никогда не будет!» — был девиз режима Тито. И жили, вроде бы не расслышав второй строчки того же девиза: «Но готовьтесь, как если бы она была завтра». И в какой-то момент, как по команде, хором закричали: «Дайте нам оружие!» И вот в этом кричащем хоре мои иллюзии рухнули, как рухнули они и у Тани Левиной, оказавшейся со своим ненужным подвигом среди чужих лиц.

И мне, как и Тане, во «враждебной толпе» был нужен чей-то одобряющий взгляд. Белла сумела понять глубину этого ощущения. Слиться с душой своего героя и через время и пространство добраться до внутреннего чувства читателя.

Мне нравится лаконичное определение Кириллом Бутыриным прозы Беллы как «очень точной», но я бы добавила к этому, что это еще и очень нужная проза. И здесь ей ближе других — Достоевский. Белла «по-достоевскому» очерчивает «ареал» той гнетущей внутренней и внешней необходимости, из которого в определенные моменты жизни «некуда идти» и которое так тесно связано с городом Петербургом. (В этом ей близок еще и Сологуб.) Совершенно неповторимое достоинство ее письма (что для меня было истинным откровением) — это ее удивительная способность найти выход из этого «царства необходимости», выразившаяся не только в том, что она пишет, но и как она пишет.

Как истинная Артемида, она выводит читателя из паутинных сетей городского пейзажа, ведет дальше — за деревню, в те места, которые оказываются вне досягаемости административной руки государства, в захолустные места, где проходит жизнь настоящих носителей свободы. И еще дальше, за черту человеческого — к звериному, заставляя читателя ощутить присутствие медведя, заглянуть в волчьи глаза.

И не только в описательном, но и в лексическом и синтаксическом смысле Белла стремится вывести нас за пределы земных ограничений. Как в лесную глушь, российскую глубинку, Белла проникает в толщу русского языка, чтобы достать оттуда слово не надуманное, а точное и подходящее. И ритм ее прозы, непринужденный и не обусловленный чем-то заданным, вполне соответствует ее дыханию и внутреннему переживанию.

У Беллы почти не существует границы между ее жизнью и писанием. То, что осталось недописанным в книгах, пережито в жизни, и что недопережито в жизни, дописано в книгах. Это понимали многие из тех, кто писал о Белле. Она умела своих собеседников делать героями и «соавторами» своих рассказов, написанных после случайных и неслучайных встреч. Может быть, это она восприняла у символистов, которыми она занималась в семинаре проф. Д. Максимова. Но скорей всего, это было в самой ее натуре, можно ли такому научиться?

Сергей Стратановский правильно сказал, что Белла была создана для жизни. Она умела жить и радоваться и переносить свою радость на каждого переступившего через порог ее дома. Но самое главное — Белла умела пробудить в вас переживание «ослепительного мига», когда преодолеваешь реальную весомость мира.

Мы встретились с Беллой в августе 2002 года. Она подошла ко мне на конференции «Феномен Петербурга», которая проходила в Пушкинском музее на Мойке. Одолев первое смущение, мы в каком-то приподнятом настроении пошли по Невскому и, кажется, расстались у канала Грибоедова, решив увидеться в воскресенье.

В последние годы я редко бываю в Петербурге, а если и приезжаю, то ненадолго. Дни насыщенны, не остается времени побродить по любимым местам, забегу лишь на Кронверкский, посижу в парке на скамейке, напротив заветных окон, да и все.