Одинокое письмо

Между тем редакционное начальство уже не один раз напоминало: «Когда будет материал Улановской?» Начальство не любило, когда командировки оказывались пустыми. Я выкручивалась, защищая Беллу, но, честно скажу, и сама ждала с нетерпением ее «Записок» или «Заметок», в чем она была мастером. Я мечтала о том, что ее имя украсит журнальные страницы. Но Белла не приходила.

«Открытие» случилось, когда я стала читать книгу «Осенний поход лягушек». Рассказ «Коврик» начинался так: «Дмитрий Болабоня, торчиловский пастушок, который каждое лето пасет колхозное стадо, нисколько не растерялся, когда его вызвали с уроков и сказали, что в учительской его ждет корреспондент всесоюзного журнала». Я вскочила со стула от счастья. Пригодилось Белле наше «удостоверение»! Рассказ «Коврик» замечательный. Так подружиться с десятилетним мальчиком и разговорить его может только очень хороший человек, а никакой не «корреспондент», который и сам-то «оробел», «потому что, согласитесь, непривычно сидеть в чужой учительской, когда незнакомые учителя проверяют тетради...». Белла несколько раз приедет в деревню Торчилово, чтобы записать в блокнот и на магнитофон «интервью на опушке», чтобы сохранить подробности деревенской жизни и живую речь пастушка: «Когда я приезжаю в поле, другой раз ремонтирую седло, если что-нибудь сломавши, или учу коня, но он ни черта не слушается, он какой-то как придурок».

«Очерковую скороговорку» и «журналистское похлопывание по плечу» Белла Улановская не любила. Она любила красоту, свободу, живую жизнь и живое слово. Она не без оснований подозревала, что в журнале ее могут обкорнать. В самом деле, а вдруг потребуют, чтобы ее пастушок Дима Болабоня во что бы то ни стало был пионером... А она и не подумала спросить его об этом. Для нее куда важнее было узнать, как он делает кнут («Я как щольну своим кнутом!»): «Признаться, я не очень поняла, как он сплетен и что за комбайн такой, приводные ремни которого разве что годятся на кнуты».

Бог с ним, с журналом. Она вольно предалась бумаге. Ее вольное письмо бесконечно прекрасно. Алоль, Пустошка, Опочка — места, которые авроровским журналистам были знакомы, расцвели в рассказах Беллы всеми цветами радуги. Природа, местные начальники, старухи, дети, охотники, звери изображены со знанием дела и с любовью и еще с таким пониманием основ жизни, которое свойственно зрелому, внутренне сильному и образованному человеку.

Я знала Беллу Улановскую не так глубоко и подробно, как хотелось бы. И все же мне посчастливилось быть у нее дома на Пушкинской — она его описала в повести «Боевые коты». Я угощалась за ее столом роскошным грибным супом и разными другими вкусностями, видела заваленное бумагами ее рабочее место, упивалась атмосферой того художественного беспорядка, который люблю в жилищах «творцов», а попутно задавала вопросы.

— Вы ссылаетесь на то, что стихи сравнивают со скульптурой, а прозу — с архитектурой: «Если правда насчет архитектуры — то сколько равномерно распределенных усилий нужно, это не то, что слепить зайчика из пластилина». Ваши слова. Значит, труд прозаика мучителен?

— Лепить ничего не надо, — отвечала она. — Все уже существует. Важно увидеть. И тогда не только зайчик, а даже волк выйдет тебе навстречу и поздравит с днем рождения.

В поэзии существует теснота стихового ряда, отдельные смыслы и образы сопрягаются в единое целое на малом пространстве. Такой тесноты, концентрации я стараюсь достичь в прозе.

Сказать, что снег белый — значит ничего не сказать. А что дальше? Для меня главное — а что дальше... Как передать красоту ослепительного зимнего дня и в то же время трагедию запустения и заброшенности этих мест Центральной России. Для этого надо оказаться где-нибудь за опустевшей деревней Гадомля, где расстилается поле неубранного, ушедшего под снег льна, где бродят волки...

— В повести «Осенний поход лягушек» пронзительны эти картины уничтожения деревень, истребления природы, а природа — внутри ваших героев, внутри вас самой, это не обрамление прозы «пейзажем», а что-то совсем другое. Я люблю кусок о жаворонках. Если бы вы были описателем живого мира, то что бы вам стоило описать жаворонка? Но вы ничего не описываете. Вы одушевляете собственную мысль. Кружение жаворонка, его полет ввысь и падение в «прошлогодний сор» выражают изменчивость в мире чувств — тут и негодование, и боль, и любовь.

— Мне кажется, что метафора жаворонка с его стремлением ввысь и последующей потерей высоты имеет смысл не только изменчивости, но и совместимости этих чувств.

— Остроту этой мысли, — продолжаю я, — подчеркивает колымский лагерный эпизод. Делать вид, что мир безмятежен, нельзя. «Да, да, жаворонки. Значит, как ни в чем не бывало. А как же живой мертвец», — спрашиваете вы, рассказав колымскую историю, и следующий абзац обращаете прямо к себе: «Как можно писать по-прежнему, делать вид, что всего этого нет. Сбежать в свою какую-нибудь местность и литературно ее обживать и отапливать...»