Одинокое письмо

В чертах моей судьбы, натуры
И в начертании пера
Влиянье есть архитектуры
Святого города Петра.
Я этот город воплотила
Путем рожденья своего,
Я этот город проходила
И проходила сквозь него.

Вот у Никольского собора

Еще с иголочки нова
Я вижу золото декора
И угол дома Бенуа.

Потом я помню Эрмитаж,

Его этаж полуподвальный
И детский садик тот реальный,
Как будто это был мираж.

В его саду фонтан овальный

Мы обегали много раз,
Играя в «гори-гори ясно»,
И под малиново-атласно
Укладывались в тихий час. <...>

А в сорок пятом в пятый класс

Пошла учить английский яз.
В тот самый дом, где «как живые
Стоят два льва сторожевые»,
А в окна классные в упор
Глядит Исакьевский собор <...>
Колонны в темном вестибюле,
Зимой собачьи холода,
Во все углы норд-весты дули
И не стихали никогда.
Но рано или поздно сроки
К концу приходят, как уроки,
Какой бы ни были длины.
И мы вольны! И мы вольны!
Гуд-бай, гранитные шеренги!
Прощайте, мраморные львы!

Есть зданье странное Кваренги,

Стоящее в углу Невы.
Как я заметила впервые,
Все зданья были угловые,
Где я по должности была
Или когда-нибудь жила <...>
Итак, училась я в Инязе —
Есть в жизни тайное звено.
Зачем бы мне из грязи — в князи?
А все — трофейное кино.
Азарт прекрасного порыва,
А главное, сказать красиво.
Неповторимых этих фраз
Был у меня большой запас.
Такою я была позеркой,
Так нравилась себе тогда!
Через полгорода «пятеркой»
Трамвая ехала туда.
Друг против друга были лавки,
Пятиалтынный был билет,
И, помню, в черной камилавке
Там отражался мой портрет
С такой застенчивостью дикой,
Что рисковала прикусить
Язык свой собственный — заикой, —
А не чужой произносить:
Как «эе» открытое, к примеру,
Меня заставить бы не мог
Сам Ричард III иль Ромео,
Не то что русский педагог!
Так «пятым» номером трамвая
Плелась от края и до края
Всех мимо знаменитых мест —
До института «для невест».
А институт для «благородных
Девиц» был чернью населен.
Напротив — Дел Богоугодных
Располагался пансион,
Или, короче, — Богадельня.
Стоишь, бывало, у окна
И видишь: жизнь у нас раздельна,
Но смерть у всех у нас одна.
Три заведенья образцовых
Среди развесистых дерев:
Для благородных, для Христовых
И Институт для Старых Дев.
Был Смольный монастырь окрашен,
Густою синью засинен,
И кажется теперь мне страшен.
Я агитировала в нем
Каких-то граждан нереальных
В квартирах густо-коммунальных,
Где дружный был «единоглас»
И с громким ревом унитаз.
До пола окна, вроде зала
В какой-то той, другой стране.
Там я экзамены сдавала,
И Бодуэн де Куртенэ
Попался мне. Его «фонема».
И я ответила отменно.
Спроси, зачем? Какой-то бред!
Там бился с Папой в споре яром
Фома Бекет через Ламанш,
И Сталин препирался с Марром,
Что и совсем «язык сломашь».

Там, где Таврическая улица

Пересекается с Тверской,
В июне или же в июльце
Я шла с сердечною тоской.
Мне стало скучно в институте,
И Голсуорси надоел.
В ученье не хватало сути,
В словах недоставало дел.
И вдруг увидела я чудных
Людей, стоящих на углу.
С горячностью на лицах юных,
О чем-то спорящих в пылу.
Неведомые мне знакомцы —
Мои испанцы и гасконцы.
Распахнуты, как на духу, —
Перед просмотром в ЛХУ.
Такие искренние парни:
Веласкес, Гойя — без вранья!
Прости, бедняга Сайлас Марнер,
С тобой мы больше — не родня!
Друзья пеняют, дома драма,
Душа испугана чуть-чуть...
Теперь мой путь все прямо, прямо,
Вдоль по Неве, потом свернуть —
На первый со второго курса,
На техникум меняю ВУЗ:
Кипит, шумит, бушует бурса,
И я вхожу в ее искус.
Играть в «балду», курить под парту...
Тащусь куда-то на «пленэр»,
Который раз сдаю «Урарту»,
Средь малолеток Гулливер! <...>
Как из общины комсомольской
Была я здесь исключена —
В той самой зале угловой,
Где каждый угол круговой.
Была я в этой круглой зале
Судима вроде Жанны д’Арк:
Сперва меня колесовали,
Потом в костер швырнули жарк.
Потом развеяли мой пепел
По стройплощадкам и цехам.
Нельзя найти конец нелепей:
Настала очередь стихам. <...>

Я стерегу Кузнечный рынок.

Дух Достоевского со мной.
Ночные окна, вроде крынок,
Налиты полною луной.
Ночные тени вроде пугал
Длинно крадутся по стене...
Я у него снимаю угол.
А вдруг решит явиться мне?
Я первая его жилица.
Еще ремонт идет в дому.
Но Достоевский мне не снится.
Или не хочет — не пойму.
Нам до воров с ним нету дела,
Как и ворам нет дел до нас.
Порой ко мне приходит Белла,
Как к Лермонтову в ордонанс.
И мы хохочем с ней по дому,
Смущая призрак роковой,
Или горланим, как по Дону
Казак гуляет молодой. <...>

Дерзанье русского дизайна,

Лишь только б не худой финал.
С тех самых пор, как нет хозяина,
Кто в зданье не перебывал?
Когда-то здесь была казарма,
Военно-инженерный скит,
Но всем мешала злая карма.
И, несмотря на внешний вид,
Чего-то здесь недоставало,
Хоть ларчик был битком набит.
Но суть в нем вечно пустовала.

Я где-то около романа

Войду в чугунный переплет,
Достану сердце из кармана,
Проверю, правильно ль идет.
Я рукавицей снег счищаю,
Я ставлю ногу на крыльцо:
Так вот он, замок! Ощущаю
Твое двоякое лицо.
Сегодня я в твоей короне —
Я Царь и Жертва палача!
И это я желаю крови!
И по стене — моя свеча!
И это мне — сия игрушка,
Где можно прятаться и ждать,
И терпеливо, как лягушка,
В паркет затоптанным лежать.
Я начинаю куролесить,
Смущая статуй караул, —
Заглядывать в пролеты лестниц:
— Эй, Время! Где ты там? Ау!
А время укололо палец
О шпиля ржавую иглу,
И некому закончить, Павел,
Твою державную игру...

Под старость лет, подобно совам,

Когда декабрь глядит во мглу,
Очнулась я на месте новом
И очутилась — на углу!

Опять зима в моем окошке,

И, как всегда, на месте том,
Две заметенные дорожки
Лежат Андреевским крестом.