Одинокое письмо

Эти калейдоскопические кусочки воспоминаний о Белле возвращают меня к переживанию ее удивительной цельности и многогранности, вижу ее умение соединять, сцеплять разбросанное в одно целое. В музее Белла должна была разработать раздел экспозиции, посвященный сибирскому периоду жизни Достоевского: Омский острог. Семипалатинский линейный батальон. Отправившись в командировку в Сибирь, Белла не только поработала в тамошних музеях и архивах (откуда привезла несколько катушек микрофильмов из семейного архива Спешневых), но притащила пару довольно тяжелых заржавленных ножных кандалов.

— Понимаешь, работяги в Омске канализацию прокладывали. По тому месту, где острог стоял, да там и вообще кругом лагеря... Достоевскому подарили...

У Беллы была такая отрывистая манера рассказывать о том, что глубоко в ней засело. В старой экспозиции кандалы были помещены в левом углу витрины, а несколько правее был портрет каторжника Орлова из «Мертвого дома» работы А.Н. Корсаковой.

Готовя свой раздел экспозиции, Белла перечитала воспоминания и записки всех русских путешественников по Западной и Восточной Сибири, познакомилась с сочинениями Чокана Валиханова, первого казахского писателя, художника, этнографа и путешественника по Кашгару, собиравшего там разведывательные данные для русской армии. Как-то раз зимой 1973 года дала она мне прочитать «Путешествие в Кашгар». Теперь ее повесть известна в нескольких российских и зарубежных изданиях, переведена на многие языки, на нее написано много хороших рецензий, но тогда это была рукопись, которая переходила от одних друзей-читателей к другим, как самиздат. А самиздат, и Набокова, и многое другое мы все читали скопом. Но одно дело — читать, другое — уметь видеть, слышать, слушать и откликаться на прочитанное. И вот когда я дошла до последних строк Беллиной повести о Татьяне Левиной: «...она уже слышала, как кто-то продирался ей навстречу, хлопал по воде... — “Люки вельх!” — сказали они, направив на нее автоматы. Когда войска союзников освободили Кашгар, уйгуры рассказывали, что видели, как вели через весь город высокую девушку. Была ли это она или нет — установить трудно», — мне припомнились страницы другого «ненапечатанного» рассказа о другом путешественнике: высоком «человеке в европейском платье», исследователе Восточной Сибири, Алтая, западного Китая (то есть Кашгара) — Константине Кирилловиче Годунове-Чердынцеве. Когда и где погибла Беллина Таня Левина? — как у Набокова, версии путались. «По одной, весть о его смерти доставил какой-то киргиз в Семипалатинск», по другой — Годунов-Чердынцев ехал «из Семиречья на Омск». И «как он погиб? От болезни, от холода, от жажды, от руки человека?» Пользуясь парафразом из «Дара», можно сказать, что Белла Улановская «вслушивалась в звук набоковского камертона» и на него откликнулась.

Не могу с точностью припомнить, сразу же или несколько позже, в эмиграции, перечитывая эту повесть, я нашла в Беллиной героине квинтэссенцию ощущений человека из ассимилированной еврейской диаспоры. Татьяна Левина — еврейская девочка, комсомолка, не знающая языка своего родного народа, воспитанная на русской культуре, поступившая на китайское отделение филфака и всем сердцем полюбившая язык, литературу и жизнь народа, с которым у ее страны были неразрешимые столкновения и конфликты...

С такой же, как и у ее героини, проникновенной отзывчивостью, чуткостью, глубиной, Белла навсегда останется дорогой собеседницей любящих ее друзей.

Р. Вдовина. «Порой ко мне приходит Белла...»

Как давно не седлала я своего голубого «Урала»!

Да и нет его уже давно.

Кончил он свою жизнь на балконе одной моей знакомой. Долго я ходила мимо, глядя, как ржавеет мой друг, на котором так никто больше и не ездил.

А было Время! Времена...

Когда-то существовали в паре два неразлучных велосипеда: синяя «Кама» и голубой мой «Урал». Много накатано было километров на его колесном счетчике.

Даже в Крыму мы однажды побывали с ним — в Бахчисарае, на Восточной ул., 11, найдя приют у знаменитой художницы, ученицы Богаевского — Елены Варнавовны Нагаевской, где я дней десять пережидала непогоду, ночуя под картинами Куприна и Богаевского среди медной татарской старинной посуды.

А дождь все лил и лил и плескал двумя фонтанчиками из-под колес велосипеда, а по сторонам шоссе колосилась мокрая крымская обильная сирень.

На подъеме к Старому Крыму я попала в стаю легковых велоспортсменов, и они толкали меня в гору поочередно, узнав, что я «пилю» на дорожнике от Бахчисарая. Одолев подъем, мы простились, и они, красиво развернувшись, понеслись обратно.

Помнит мой «голубой» и накатанную дорогу во Всеволожское в гости к Белле Улановской.

В конце 60-х меня однажды пригласил на работу в свой еще не законченный музей Б.В. Федоренко — на должность ночного сторожа, и я, будучи «свободным художником», это предложение приняла. К тому же мне хотелось пополнить свои немногие знания о Достоевском.